Кермит как будто и не слышал. Сидя на земле, он смотрел на лежащее на коленях ружье с выражением полнейшего потрясения на потном, в красных пятнах, лице.
— Бог меня любит, — прошептал американец. — Я никогда так не стрелял. — Он поднял голову и посмотрел на три громадные неподвижные туши. Потом медленно поднялся и подошел к ближайшей. Осторожно, даже почтительно, дотронулся до длинного сверкающего бивня. — Это что-то невероятное. Я как будто смотрел со стороны, а Большой Лекарь делал все сам, за меня. — Он поднес «винчестер» к губам и поцеловал вороненый замок, как целуют чашу для причастия. — Эй, Большой Лекарь, а ведь заклинание Мамы Лусимы сработало, а?
Прошло шесть дней, прежде чем естественный процесс разложения плоти позволил извлечь бивни из останков, и к тому времени Маниоро успел собрать носильщиков из ближайших населенных самбуру деревень, чтобы доставить их к месту расположения главного лагеря на реке Эвасо-Нгиро. На обратном пути сделали небольшой крюк — захватить спрятанную на дереве голову носорога, — так что на заключительном этапе растянувшийся строй представлял собой внушительное зрелище. До реки оставалось еще несколько миль, когда они увидели приближающуюся со стороны лагеря небольшую группу всадников.
— Держу пари, это отец. Наверняка горит желанием поскорее узнать, где же это я пропадал и чем занимался. — Кермит усмехнулся в предвкушении встречи. — Хотелось бы мне посмотреть, как он переменится в лице, когда увидит такую добычу.
Остановились. Леон поднял бинокль и с минуту рассматривал встречающих.
— Подожди! Это не твой отец. — Он подстроил резкость. — Это тот парень, газетчик, и его фотограф. Как, черт возьми, они узнали, где нас найти?
— Полагаю, среди нас есть информатор. К тому же у этих парней глаз как у стервятников, — пожал плечами Кермит. — Ничего не упустят. Что ж, в любом случае от разговора с ними не отвертеться.
Подъехавший первым Эндрю Фэган поднял шляпу.
— Добрый день, мистер Рузвельт. Если не ошибаюсь, ваши люди несут бивни, не так ли? Вот уж не думал, что они вырастают такими большими. Просто гигантские. Похоже, сафари удалось на славу. Примите мои искренние поздравления. Вы позволите взглянуть на ваши трофеи?
Леон сделал знак носильщикам опустить ношу на землю. Фэган спешился и, пройдя вдоль строя, не стал скрывать изумления.
— Я бы с удовольствием послушал ваш рассказ об охоте, мистер Рузвельт. Если, конечно, вы соблаговолите уделить мне немного времени. И разумеется, я буду чрезвычайно признателен, если вы и мистер Кортни окажете мне любезность и разрешите сделать несколько фотографий. Наши читатели будут счастливы услышать о ваших приключениях. Вы, без сомнения, знаете, что мои статьи печатаются едва ли не во всех газетах цивилизованного мира, от Москвы до Манхэттена.
Закончили через час. За это время Фэган успел исписать половину записной книжки, а фотограф проявил пару десятков пластинок с охотниками и их трофеями. Репортеру не терпелось поскорее отдать записи машинисту, чтобы затем отправить их с курьером в Найроби для срочной пересылки редактору в Нью-Йорк. Расставаясь с журналистом, Кермит неожиданно спросил:
— Вы знакомы с моим отцом?
— Нет, сэр, не знаком. Но должен сказать, что я один из самых горячих его поклонников.
— Приходите ко мне завтра в главный лагерь. Я вас представлю.
Польщенный оказанной честью, Фэган рассыпался в благодарностях.
— Что это с тобой? — поинтересовался Леон, когда газетчики отъехали. — У меня сложилось впечатление, что ты недолюбливаешь четвертую власть.
— Так оно и есть, но их лучше иметь среди друзей, чем среди врагов. Когда-нибудь такой человек, как Фэган, еще может пригодиться. А он передо мной в долгу.
В лагерь въехали ближе к вечеру, и там, как оказалось, их никто не ждал. Президент, всегда отличавшийся отменным здоровьем, полностью оправился от последствий злосчастного банкета по случаю Дня благодарения и, сидя под деревом у своей палатки, читал одну из своих любимых книг, «Записки Пиквикского клуба» в кожаном переплете. Переполох, вызванный триумфальным возвращением сына, заставил его отвлечься. Все, кто был в лагере — а таковых набралось около тысячи человек, — сбежались приветствовать вернувшихся охотников. Их обступили плотным кольцом — каждый хотел взглянуть на бивни и голову носорога.
Тедди Рузвельт отложил книгу, поправил очки в стальной оправе, поднялся со стула, разгладил рубашку на животе и отправился выяснять, в чем дело и что вызвало такой ажиотаж. Толпа почтительно расступилась перед ним. Кермит соскочил с седла и бросился к отцу. Они тепло поздоровались, после чего президент взял сына за локоть.
— Мой мальчик, тебя не было почти три недели, и я уже начал беспокоиться. Так что показывай, с чем вернулся.
Они подошли к носильщикам, успевшим разложить трофеи для всеобщего обозрения. Леон остался в седле, откуда поверх голов собравшихся хорошо видел президента и мог наблюдать, как меняется выражение его лица.
А оно менялось. Снисходительный родительский интерес сменился удивлением, как только Рузвельт увидел лежащие на земле бивни. В свою очередь, удивление уступило место смятению, когда он оценил размеры добычи. Президент отпустил руку сына и медленно прошел вдоль трофеев и остановился. Он стоял спиной к Кермиту, но Леон видел, как смятение и растерянность вытеснили зависть и злоба. Он вдруг понял, что того положения, которое занимал Рузвельт-старший, того авторитета и уважения, каким он пользовался, мог достичь только человек, для которого в любом соперничестве есть только одно место — высшее. В любой сфере приложения сил Тедди привык добиваться наилучших результатов, в любой компании — быть первым. И вот теперь ему предстояло смириться с тем, что его обошли.
Некоторое время президент стоял перед трофеями, заложив руки за спину и ничего не говоря, — только хмурился и кусал кончики усов. Потом лицо его прояснилось, и он с улыбкой повернулся к сыну. И в этот момент Леон проникся к нему глубочайшим уважением — какой самоконтроль! Какая власть над эмоциями!
— Великолепно! — воскликнул президент. — Лучших бивней у нас еще не было и, уверен, не будет до конца экспедиции. — Он снова взял Кермита за руку. — Я горжусь тобой, мой мальчик. Горжусь по-настоящему. А теперь скажи, сколько выстрелов ты сделал, чтобы добыть эти замечательные бивни?
— Об этом, отец, тебе лучше спросить моего охотника.
Все еще держа сына за руку, Рузвельт повернулся к Леону.
— Итак, мистер Кортни, сколько было выстрелов? Десять, двадцать или больше? Скажите нам всем.
— Ваш сын убил трех слонов тремя выстрелами, — ответил Леон. — Все три в голову.
Рузвельт пристально посмотрел в глаза Кермиту, потом сгреб его в объятия и крепко стиснул.
— Я горжусь тобой. И я счастлив.
Через плечо президента Леон видел сияющее лицо Кермита. Сам он испытывал смешанные чувства: к радости за друга примешивалась горечь. «Вот если бы мой отец смог когда-нибудь сказать такие же слова обо мне, только он никогда их не произнесет».
