— Сколько их там легло? — спросил Курков у афганца.
Кадыржон перевел вопрос, но оказалось, что майор довольно сносно говорит по-русски.
— Двадцать два, — ответил он, — и…
Имамуддин не мог вспомнить нужного русского слова и сказал на дари:
— Дигор ним… Пять…
Он для понятности чиркнул указательным пальцем правой руки по указательному левой.
— Есть пять половин, — перевел Кадыржон и страдальчески сморщился.
— Как это? — не сразу понял Курков.
Имамуддин пожал плечами, удивляясь непонятливости русского офицера. Война часто делит тела целых людей на дробные части. Это же так ясно. Все же пояснил:
— Двадцать два совсем целый. И еще к ним — только пять полчеловека.
До Куркова дошел ужасный смысл сказанного. Он проглотил липкую слюну и сквозь зубы выругался:
— Идиттвою в наше ремесло!
— Что? — переспросил Кадыржон. — Я не понял.
— Ладно, проехали, — ответил Курков. — Это личное. Никого не касается.
К майору подошел солидный черноусый унтер-офицер. Вскинул руку к фуражке, выворачивая ладонь вперед, и что-то доложил.
— Что он? — спросил Курков,
— Докладывает, что на Мамане легло девятнадцать человек. Шестнадцать — моджахеды, три — не их люди.
— Час от часу не легче. — Курков тяжело вздохнул. — Как понять «не их люди»?
— Европейн, — пояснил Имамуддин.
— Есть документы?
Майор протянул Куркову три пластиковые карточки, переданные ему унтер-офицером. — Один Муххамад Али, другой — Рахим, еще один — Муса Сурхаби. Все — европейцы.
— Как вы узнали?
— Это просто, — улыбнулся Имамуддин. — Мои люди проверили. — Майор опять не нашел русского слова. Щелкнул в досаде пальцами. — Хатна-йе сури… нет…
— Они не обрезанные, — подсказал Кадыржон.
— Да, — согласился Имамуддин. — Не обрезаны.
— Ну, друзья, — развел руками Курков. — Вы даете! Кто догадался смотреть такое?
— Надо, — сказал Имамуддин обреченно. — Все смотрим, если вопрос. Война…
Вместе они подошли к обрыву, где разыгралась ночная схватка. На каждом шагу виднелись следы трудного боя.
У самого кола колючей изгороди на спине лежал густобородый моджахед. Пуля попала ему в горло. Маленькая черная отметина впечаталась в шею чуть выше кадыка.
Имамуддин вгляделся и покачал головой:
— Это Аманулла. Пакистанский шакал в стае наших гиен. Назидайтесь, обладающие зрением.
У места, где располагался пост, камни потемнели от запекшейся крови. Тело Эдика Водовозова уже унесли. Другое — вражеское — еще лежало на месте. Очередь ударила моджахеда в поясницу, почти перерезав его.
— Знаете, кто это? — спросил Имамуддин, повернувшись к Куркову.
— Знаю, — ответил капитан. — Мансур… Мансур Бехрам…
— Нет, уважаемый. Это Шах. Бехрам-шах.
— Не может быть!
Имамуддин вскинул руки к небу и поднял глаза.
— О великий аллах! Вразуми заблудшего! Он до сих пор волка считает щенком.
— Не может быть! — упрямствовал Курков. — Скажи ему, Кадыржон, — не может быть. Тут — ошибка. Я сам видел, как Мансур убил моджахеда. Погнался, догнал. Была перестрелка, и он убил. Я сам видел.
— Он много убил, — философски заметил майор. — Кисмат. Судьба.
— Барайе чи? — спросил Курков. — Зачем?
— Люди хотели уйти из бригады. Таких Шах убивал. Плохой человек. Цамцамар — кобра.
— Тот убитый был из тех, кто не хотел оставаться с ним?
— Да, мы узнали. Он уходил домой. Это Алимбег Ахангар. Но Шах его встретил, и звезда Алимбега упала в бездну мрака.
Курков стукнул себя рукой по бедру, да так больно, что сам поморщился.
— А я ему верил!
— Не кусай зубами злости палец сожаления, — сказал Имамуддин поучающе. — Кроме боли, ничего не ощутишь. Это проверено.
12
Жаркий летний день. На Лондон с моря наплывала волнами влажная духота. Дышалось трудно. Волны бензиновой гари ползли по улицам, как будто шла газовая атака.
Полковник Шортленд привычным маршрутом шел к конторе Деррика. Шел, опустив голову, тяжело переставляя ноги. День выдался напряженным и вымотал его до предела. А тут ко всему сообщение, так некстати пришедшее из Карачи. Оно свалилось на полковника тяжелым грузом. Собственно, сильно переживать особых причин не имелось. Можно было еще месяц назад с немалой степенью вероятности предсказать исход операции, на которую он направил группу наемников. Тем не менее Шортленд вспомнил Роджерса — живого, энергичного, уверенного в себе. Вспомнил и вдруг понял, что вряд ли сам узнает когда-либо правду о случившемся…
Деррик, как всегда, восседал на своем высоком троне, сложив руки на животе, будто туземный божок обжорства и плодородия.
— О, мистер Джексон! — радостно приветствовал американца поставщик пушечного мяса. — Ужасная погода, не правда ли? Тропики нашей молодости, черт их подери!
— Жарко, — согласился Шортленд.
— Пиво? — спросил Деррик, не поднимаясь с места. Жара совсем лишила его сил. И тут же скомандовал: — Джони, сачок! Пива!
Устроившись на привычном месте и утолив жажду, Шортленд сказал:
— У меня новости, мистер Деррик.
Толстяк поморщился:
— Хорошие или плохие, сэр?
— И те и другие. С каких начать?
— Оставьте приятное напоследок.
Шортленд допил пиво, со стуком поставил пустую банку на журнал, прямо на улыбающуюся физиономию солдата удачи.
— Уберите в архив три карточки, — произнес он хмуро.
— Роджерс? — еще не веря, спросил Деррик.
— Да, сэр. Как вы изволили однажды сказать «мини-НАТО и свободная Франция». Все вместе. Отдышавшись, Деррик спросил:
— Что с ними случилось, сэр, если это не секрет?
— Мистер Деррик! Какие секреты могут быть у меня от вас?! Воздушная катастрофа. Они летели на вертолете, когда оборвалась лопасть несущего винта. Я сам не могу терпеть вертолетов!
Деррик, никогда не летавший на винтокрылых машинах, сказал с печалью:
— Я тоже не люблю их, будь они прокляты!
Он не верил ни одному слову американца, но в то же время понимал, что принять версию для него выгодно во всех отношениях. Выждав вежливую паузу, спросил:
— Это случилось до или после операции?
— Печальнее всего, мистер Деррик, это случилось до…
