Жилая комната была сухой, светлой. Сквозь окна, промытые до блеска, внутрь падали золотистые лучи солнца. Полы, выскобленные ножом, покрывали тряпичные половички. Середину комнаты занимал стол, застеленный цветной клеенкой и с четырех его сторон стояли «венские» черные стулья с гнутыми спинками. На комоде, покрытом белой вязаной скатертью, выстроились в шеренгу обычные для провинциального быта украшения — семь фарфоровых слоников разных размеров, гипсовая копилка в виде мордастого кота и граненый графин с водой.
В темном углу возвышалась железная кровать с никелированными набалдашниками на стойках спинок. Кровать была высокой и широкой. На ней лежала перина, прикрытая розовым тканевым одеялом. В изголовье высилась гора белых подушек, лежавших одна на другой — две больших, еще две поменьше и на самом верху маленькая, размерами в два мужских кулака — «думка».
Верка, не входя в дом, распрощалась с хозяйкой и ушла.
— Вот ваш угол, — хозяйка указала Рыжову на большую кровать и поджала губы. — Такое устроит?
Мысль о том, где будет жить сама хозяйка поначалу в голову лейтенанту не пришла. Его просто окатила волна жаркой радости. После окопных неудобств, после железной госпитальной койки, на которой лежал ватный, сбившийся в комки, перепачканный йодом и кровью матрас, получить право возлечь на пуховики, входить в светлицу, пусть на правах жильца, снимающего угол — это было счастье, ради которого стоило жить.
— Тебе сколько лет? — спросила хозяйка Рыжова и осмотрела жильца внимательно.
— Двадцать два.
— А мне тридцать. — Она сказала это, как бы между прочим, и тут же деловито предложила. — Тебе надо помыться. Я сейчас баньку истоплю.
Рыжов обессилено присел на большой сундук, окованный железными полосами и окрашенный в зеленый цвет. Опустил руки на колени. И сидел. Не веря, что жив и что наконец-то сможет жить мирной жизнью.
Банька была готова через час.
— Иди, мойся, — предложила хозяйка. — Чистое белье есть?
Чистое белье, полотенце и даже мыло у Рыжова имелись. Он пересек двор, миновал огород, и на задах усадьбы у овражка нашел крохотную баньку. В ней пахло сосновой смолой, терпким дымком, нагретыми в каменке булыжниками и распаренным березовым веником.
Рыжов разделся, прошел внутрь парной, поддал водичку на раскаленные камни, сел на лавку и стал растирать рукой тело, сгоняя в катышки жир и грязь, въевшиеся в поры за многие месяцы. Хотя в госпитале помывки устраивались регулярно, такого удовольствия как парная «калекам» (а именно так в Отечественную войну называли себя и своих товарищей инвалиды и раненые) не выпадало.
Когда, разогревшись, Рыжов сбирался начать мыться, дверь отворилась, и в баньку вошла хозяйка.
Была она в стареньком линялом сарафане и клеенчатом переднике.
— Дай-кось я тебя, болезный, попарю.
Рыжов не успел ничего сказать, как хозяйка еще поддала пару, вынула из деревянной шайки веник. Посмотрела на тощее тело жильца, на свежую культю. Вздохнула.
— Надо же, как он тебе руку сожрал. — Было ясно: он — это немец, фашист. — Ложись на полок…
За время пребывания в госпитале Рыжов привык, что при помывке ему, калеке, оказывали помощь медсестры, и ничего зазорного в поступке хозяйки не увидел.
После баньки они вернулись в дом. Хозяйка накрыла стол. Время было послевоенное, трудное, но то, что увидел Рыжов приятно его удивило: вареная рассыпчатая картошка, редиска, свежий зеленый лучок, а в центре стола полулитровая бутылка, наполовину заполненную самогоном молочного цвета.
Дарья Никитична пригласила жильца к столу.
— Садись, садись, постоялец. Отметим твое новоселье.
Они чокнулись, дружно выпили.
Тут же за обедом хозяйка объяснила Рыжову свое кредо.
— Я тебя, Василий, держать за портки не намерена. Не понравится, найдешь другое жилье — уходи. Пожелаешь, даже жить с тобой стану, но женить тебя на себе не собираюсь, можешь этого не бояться. Кормить тоже не смогу. Ты уж сам давай, выкручивайся…
Кредо, высказанное с предельной откровенностью, Рыжов принял без возражений.
После обеда, разморенный банькой и полустаканом первача, пахшего дымом и керосином, он сидел за столом, едва сдерживаясь, чтобы не заснуть.
— Иди, иди, — сказала хозяйка доброжелательно и прихлопнула жильца по спине. — Ложись и сосни. А я все приберу сама.
Рыжов рухнул в постель, едва до нее добравшись. Пробудившись, в себя он приходил медленно и никак не мог понять, где лежит и почему оказался в мягкой постели. Но еще больше его удивило то, что рядом с ним лежала раздетая хозяйка.
Основательно обследовав здоровой рукой необъятные женские телеса, Рыжов понял, что ожидать подвоха с стороны хозяйки не стоит. В утверждениях о его полной свободе Дарья Никитична не кривила душой. Мужик как едок и помощник в доме ей не был нужен, поскольку любой муж довольно быстро теряет качества помощника и оставляет в семье за собой одну должность — едока. А вот мужик под боком в постели ей несомненно требовался. Сытость гладкого жаркого тела, здоровый, ровно горевший огонь души постоянно рождали и подогревали бурные желания и те, естественно, требовали удовлетворения.
Дарья Никитична в интимном общении была женщиной бурной и неутолимой. Внутренний ее накал высвобождался из телесных уз с силой и бурлением гейзера, так что это временами пугало Рыжова, который иногда, чтобы оттянуть встречу с хозяйкой, старался задерживаться на работе допоздна. А та, не давая ему пощады, требовала ежедневной ласки.
Несмотря на молодые годы в вопросах плотской любви Рыжов оказался человеком достаточно искушенным. Как говорят, война, она чему хочешь научит.
Бесценный опыт общения с женским полом боевой лейтенант приобрел в конце войны, когда Советская Армия победоносно шагала по землям Великой Германии.
Рота связи, в которой служил Рыжов, вошла и расположилась в небольшом провинциальном немецком городке Альтенмарктдорфе. На второй день пребывания там Рыжов решил обследовать населенный пункт.
Он вошел в первый дом на своем пути, на всякий случай изготовив автомат для стрельбы. Хрен его знал, на что можно было наткнуться в немецком хаусе. Глядишь, умотал какой-нибудь Фриц из своего раздолбанного полка и теперь отсиживается под юбкой своей либер фрау. В таком случае любая предосторожность не окажется излишней.
В прихожей стояла тишина. Рыжов шагнул в кухню и увидел немку. Фрау топталась у плиты, на которой закипал чайник.
Услыхав шаги, она быстро обернулась. Увидела советского солдата. Тот стоял, держа в руках автомат. Черный бездонный зрачок огромного дула смотрел на нее в упор. Тем не менее в глазах немки Рыжов не заметил ни страха, ни злости — одно любопытство…
Трудно сказать, что сыграло главную роль в том, что последовало затем. То ли сказалось долгое воздержание фрау, муж которой пропал без вести в Восточной Пруссии. То ли химия запахов солдатского тела — сложная формула ароматов пота, пороховой гари и половых гормонов вдруг пробудила в немке бурные желания. А может быть, все обстояло проще — подействовал простой страх, охвативший ее при виде вооруженного русака, но поступок фрау ошеломил Рыжова.
