Выход нашелся. Миша сложил китель в шинель, свернул ее в тючок и стянул офицерским поясом. Пожал руки монголом, обнял их за плечи, как старший младших, подхватил чемоданчик, взял тючок и двинулся к выходу.
А на дворе стыл ноябрь. Даурскую степь прострельно продували северные колючие ветры. Мороз гнал вниз ртутный столбик… Впрочем, не стану вводить людей доверчивых в заблуждение: на Манжурке ртутными термометрами измеряли температуру только больным. После минус тридцати девяти градусов жидкий серебристый металл становится твердым и ковким. А раз так, то вношу поправку: мороз к ночи гнал спиртовой столбик к отметке за минус десять…
Монголы онемели от изумления. Кто-кто, а они уж знали, что означает сочетание ветра и мороза в степи.
— Однако так не надо, товарищ генерал, — пытались они вразумить своего нового друга.
Миша только улыбнулся благожелательно. Постучал себя по груди.
— Порядок, товарищи. Закалка!
Миша вышел на станции Даурия из вагона на мороз в брюках с лампасами, в своей кубанке, но в нижней рубахе не первой свежести.
Комендантский патруль тут же сгреб лейтенанта, подозревая, что тот с крупного бодуна: в мороз, в ветер, выйти из поезда в исподнем трезвый себе не позволит. Тем более, что репутация Миши в гарнизоне была общеизвестной.
Овшарова доставили в комендатуру, которая находилась рядом со станционным домиком. Только там он надел китель и шинель.
Комендант гарнизона, хорошо знавший Мишу как завсегдатая местной гауптвахты, укоризненно сказал:
— Ты бы без порток из поезда вышел. Уж раздеваться, так до трусов.
— Брюки с лампасами снимать нужды не было, — признался Миша и совершенно откровенно рассказал историю, с ним приключившуюся. — А вот китель с погонами надеть не мог. Это значило бы уронить честь советского генерала.
— Зачем же ты им назывался?
— Кушать очень хотелось. Когда голоден и маршалом назовешься.
Над «генеральскими» приключениями Миши некоторое время потешался весь гарнизон, но вскоре о них стали забывать. А Миша продолжал выступать в своем репертуаре: пил, пью и буду пить.
Но вот однажды всем показалось, что пьяным художествам Миши пришел конец. В одну из ночей командира дивизии подняли с постели тревожным звонком: ЧП. Миша Овшаров по пьянке застрелил собутыльника — офицера соседней дивизии, такого же алконавта, как и сам…
Не стукнул генерал Григорович в досаде кулаком по столу. Не пуганул смачным матом судьбу индейку. Наоборот, хоть и грешно, но вздохнул с облегчением. Теперь Мишу ждал трибунал, дивизии записывали одно ЧП, но зато все, связанное с именем Овшарова, уходило в историю, а множества новых происшествий без него ждать не приходилось… Такое можно было перетерпеть.
Закрутилось следствие. И чем дальше оно шло, тем более запутанным стало выглядеть дело.
Выяснилось, например, что собутыльник Овшарова в загуле впал в черную депрессию и вдруг спросил Мишу:
— Ты мне друг?
— Сомневаешься?
— Тогда сделаешь, что попрошу?
— Будь уверен. Сделаю в лучшем виде.
— Застрели меня, на хрен к чертовой матери. Жить надоело, — и пьяный истошно по-волчьи завыл.
— Застрелю, — согласился Миша. — Только для такого дела твой письменный приказ нужен.
— Напишу…
Когда записка была готова, Миша взял пистолет и бабахнул прямо в пузо товарищу.
Однако тот остался жив. Ему сделали операцию, потом выписали из госпиталя и направили в строй. А Мише наказание скостили по той причине, что у него на руках был письменный приказ пострадавшего, да и сам он в тот момент находился в невменяемом состоянии…
Спасло нашу седьмую Хинганскую отдельную кавалерийскую дивизию от новых ЧП, которые ей приносил лейтенант Миша, только то, что вскоре последовал приказ о расформировании кавалерии. И Миша дождался права снять погоны и ходить на виду у всех в бриджах с красными широкими лампасами. Бросил ли он пить — не скажу, не знаю.
— Дедуля, — спрашивает внук, — ты когда на посту ночью стоял, тебе не страшно было?
— Страшно, конечно, но до тех пор, пока не заснешь.
ЗАБЫТЫЙ ПОРТРЕТ
Почему Анатолия Волкова, подполковника, хорошего мужика, офицера-фронтовика занесло в журналистику я себе никогда не мог объяснить. Прилично писать ему не было дано и потому корреспондент из него не получился. Наверное именно по этой причине Волков быстрее других стал начальником над теми, кто умел писать. Он получил назначение на должность начальника отдела боевой подготовки редакции окружной газеты и стал руководить.
Работать с Волковым было нетрудно. «Поедем со мной в войска, — предлагал он. — Статью привезешь». И я охотно принимал предложение. Поездка в командировку с Волковым, снимала все мелкие хлопоты — о гостинице, о питании, транспорте. В паре с ним можно было, не распыляясь, работать по своему плану.
Однажды Волков, вспоминая прошлое, рассказал историю из своей офицерской молодости.
Шел второй год войны. Волков служил в Куйбышеве (в далеком прошлом и близком настоящем это город Самара). Служил в запасном полку и ждал отправки на фронт.
Однажды его назначили в наряд, и он заступил помощником дежурного по гарнизонной комендатуре.
Поздно вечером, когда дневная суета спала, молодой энергичный офицер, чтобы не томиться от безделья и не заснуть, стал, как говорится, шуровать по сусекам дежурки. И в каком-то дальнем углу в пыли обнаружил раму с портретом. Вытащил на свет, протер стекло и прочитал надпись: «Маршал Советского Союза Г.И. Кулик».
Волкову показалось, что если портрет известного сталинского маршала пылится в углу, это несправедливость, проявленная кем-то к видному военачальнику. Ее требовалось исправить.нашел гвоздь, вколотил его в стену и повесил портрет так, что он оказался рядом с таким же портретом маршала Ворошилова.
Утром в комендатуру одним из первых прибыл генерал-майор — комендант города. Он выслушал рапорт дежурного по комендатуре, огляделся и вдруг увидел портрет на стене. Генерал внезапно рассвирепел.
— Кто это?!
Волков понял, что генерал не знает изображенного и с молодой лейтенантской лихостью доложил:
— Маршал Советского Союза Григорий Иванович Кулик, товарищ генерал-майор!
— Я знаю, что это Кулик! — яростно заорал генерал. — Я спрашиваю, кто этот мудозвон, который его здесь повесил?!
— Я повесил, товарищ генерал-майор, — смело ответили Волков. — И считаю, что мудозвоном того, кто портрет снял…
— Десять суток! — все в том же тоне шумел генерал. — Дежурный, в камеру его! Отбери оружие, сними ремень и под замок! А ты, — палец генерала воткнулся в грудь Волкова как пистолет, — пока не сел, сейчас же сними портрет. Быстро!
