В зрелом, ближе к перезрелому возрасте на сие мудрейшее изобретение человечества я гляжу глазами внука, который в три года поинтересовался: «Как же по ним играют, если там одни половники на нитках?»
Двадцать пять лет, или, как говорят в Одессе «большую половину жизни», я прослужил в сферах, далеких от валторн и медных тарелок.
Армия — не консерватория. Артиллерийская батарея — не оркестр. В строй ставят без проверки слуха камертоном. Тем не менее военному — вот ведь беда какая! — в доракетные, кавалерийские времена нужен был хотя бы элементарный слух.
Вспоминаю командира роты капитана Агеева, который обучал молодых солдат — ребят-степняков нерусской национальности — ходить под музыку. «Значит, так, аксакалы, — говорил он, — смотрите. Барабан — бум! Вы левой ногой — туп! Бум! Туп! Бум! Туп! Пошли! Бум! Туп! Раз-два! И не приседай на левую, не приседай! Бум-туп! Раз-два!»
«Бум— туп» -азы военно-прикладной музыки. Более ее высокая ступень — радиодело.
Допустим, отбирали среди новобранцев кандидатов в радисты. Инструктор вроде бы так, без особого интереса, спрашивал: на каком инструменте играете? Предпочтение отдавалось тем, кто играл. Хоть на балалайке. Почему? Все очень просто. Морзянка, рвущаяся в эфир, — это пискучая музыка. Точка-тире, ти-та… Ти-ти, та-та, та-та, ти-ти. Чем хуже слух, тем труднее схватывать мелодию. сохранять память о ней на кончиках пальцев и при нужде самому выбивать ключом.
Много хитростей придумали люди, чтобы запоминать музыку знаков телеграфной азбуки. Вслушивается бесслухий — писк, он и есть писк. Но вот говорят: слушай — «ти-ти, та-та-та» — «я на горку шла». «Та-та, ти-ти-ти», — «дай-дай закурить». И оживает писк зрительным образом, входит в память, запоминается.
Не меньшей музыкальности требовала кавалерийская служба. Вся система боевых и строевых сигналов в коннице была нотной подавались они боевым трубачом.
Например, командиру полка надо подать команду: «Эскадроны, рысью марш!» И труба выводила «ту-ру-ру-ру». Надо было перевести полк на шаг, и снова сигналист выпевал «та-ра-ра».
Я назвал два сигнала, а их было двадцать, тридцать. И все «та-ра-ра», да «ту-ра-ра-ра». Звонкие, но понятные только человеку с музыкальным слухом. Потому ущербным, вроде меня, всем тем, кому ближе и понятнее был бой барабана (под «бум» левая нога делает «туп»), приходилось прибегать к разного рода ухищрениям, чтобы хоть как-то запомнить самые ходовые сигналы.
Вот начинала труба на плацу что-то дудеть, и я уже подбирал в уме слова: «Бери ложку, бери бак» — значит, обед. Вот она на высокой ноте брала слог «от» и роняла его, будто трубач терял силу дыхания: «бой». Значит, отбой, пора солдатам на боковую.
И еще один сигнал был совершенно необходим для прохождения офицерской службы — «сбор командиров». В эскадронах его звучание знали даже старые офицерские кони. Труба запевала, извлекая звуки из рядов нотных половников, а я уже слышал «Командира, командира». Измени ударение, приведи окончание слова в лад с орфографией, и все — сигнал не прочитан кем-то на слух, не понят, кто-то опоздал на сбор командиров и уже ходит в отъявленных разгильдяях.
Был бы я без слуха на все войско один, «командира» не получили бы в командирской лексике ни жилплощади, ни прописки. Зачем тебе слово-шпаргалка, если и без него ясно: «до-ре-ми-соль-соль» — значит, зовут командиров.
Правда, имелся еще один сигнал, который легко узнавали все. Трубач выводил: «до-ре-ми, до-ре-до», а мы без ошибок накладывали на звуки музыки простые слова: «А пошел ты на…!» Этот адрес мы знали точно.
Увы, на другие тонкости слуха не досталось не мне одному.
Помню одного из командиров полков нашей 7-й отдельной Хинганской кавалерийской дивизии. Коренастый, плотный, он из пистолета ТТ клал пулю в пулю, на джигитовке рубил лозу двумя клинками враз — с левой и правой руки; на большом расстоянии определял, стреляет ли то пулемет Дегтярева или шьет автомат ППШ, а вот на слух не мог отличить до от си, фа от ля. Потому на учениях за комполка всегда неотступно следовал трубач.
Едва, бывало, начинал трубить сигналист командира дивизии, полковник спрашивал:
— Шо поёть?
— Рысью, товарищ полковник, — докладывал трубач. И получал указание:
— Рэпэтуй!
Единственным сигналом, который полковник определял сам, был «Сбор командиров».
— Слышишь? — спрашивал он сигнальщика. — Командира! — И приказывал: — Рэпэтуй!
Трубач этаким чертом избоченивался, вскидывал вверх трубу. Солнце огнями вспыхивало на золотом раструбе. И над степью, над даурскими сопками звенела живая, всем понятная музыкальная фраза: «Командира! Командира!»
Офицерские кони нетерпеливо перебирали ногами, ожидая лишь прикосновения шенкелей, чтобы сорваться с места и мчать туда, куда настойчиво звал боевой сигнал.
И скакали аллюром три креста на призывный звук командиры эскадронов, лихие смелые люди.
Командира…
Мои командиры… Уважение к ним, возникшее в годы службы, сохранилось и живет до сих пор.
Были это люди разные — взрывные и уравновешенные, суровые и веселые, прямолинейные и уклончивые, молчаливые и неумолчные. Далеко не каждое общение с ними доставляло удовольствие и вносило в душу успокоение. Зато почти всякий раз хотелось сорваться с места, бежать, действовать, укреплять дисциплину, наводить уставной порядок…
Непросто быть подчиненным. Тем не менее даже в тех случаях, когда отношения омрачала чья-то вздорность, я видел то большое, что определяло жесткую требовательность. Потому возникавшие в чьей-то запальчивости издержки нервозности не огорчали надолго. Умение спокойно переносить раздрай — ох, какое полезное умение!
Есть беззлобная солдатская байка о том, как генералу, сделавшему строгое замечание ефрейтору, последний заметил:
— Товарищ генерал, если мы, начальство, начнем ссориться между собой, то что станет с армейским порядком?
Командирский круг весьма широк и удивительно подвижен. Потому, когда на парадах фанфары трубят «Слушайте все!», сигнал в равной мере звучит призывом к командирам нынешним и обращением к памяти ушедших.
Великие перед лицом истории, просто большие по рангу, средние по званиям и должностям — командиры были и остаются людьми приметными, обладающими особым складом характера и души, верные делу, которому служат, всегда готовые на подвиг, славу и смерть, и потому достойные героических симфоний и маршей.
Увы, не дано мне писать музыку для армейских золотых труб. И потому так нестерпимо захотелось обычную прозу назвать как можно более музыкально и посвятить командирам.
Слушайте все!
Это вам, командира, пение золотых труб воинской славы!
Это реквием тем, кого не осталось в живых.
Это напоминание о тех, кто позорил боевые знамена своим самодурством, корыстолюбием, стяжательством, готовностью потерять собственную честь и совесть, лишь бы выслужится перед очередным вождем, заслужить на золотой погон новую шайбу, по размерам большую, нежели носил до того…
