– А сухой корм не даете?
– Что вы, как можно! (С ужасом.)
– Правильно! Ни в коем случае!
– А пьет он много?
– А на даче как себя чувствует?
– А птичек ловит?
В упоительной беседе незаметно пролетели минут пятнадцать, и
только тогда доктор Крылов опомнился, огляделся, увидел, что он на работе, и
страшно смутился.
– Простите… А вы по какому вопросу? И, извините, я не
расслышал ваше имя-отчество…
– Надежда Николаевна.
Надежда назвала ему человека, от которого по цепочке ее
невестка получила рекомендацию к доктору Крылову. Человек был солидный, сам
профессор, доктор Крылов его уважал, а когда Надежда дала понять, что у нее по
его части все совершенно в порядке, доктор успокоился и посмотрел на нее
другими глазами.
– Вы знаете, Дмитрий Алексеевич, я к вам по вопросу,
может быть, не совсем обычному. Я понимаю, что есть такое понятие – медицинская
этика, врачебная тайна… если вы мне ничего не ответите. Я вас вполне пойму. Но,
если возможно… Моя родственница, молодая девушка, познакомилась с вашим бывшим
пациентом, и мне хотелось бы только узнать, не опасен ли он, можно ли иметь с
ним дело.
– А как его зовут?
– Альберт Александрович Румянцев.
– А! Больной Румянцев!
– Значит, все-таки больной?
– Ну, это просто наша терминология. Кроме того, когда я
его наблюдал, он был в очень плохой физической форме – перенес тяжелейшую аварию,
усугубившуюся сотрясением мозга и нервным стрессом. Очень мужественный молодой
человек, он все преодолел. Ему очень помог отец, крупный ученый, он не отходил
от его постели месяц.
Надежда с удовлетворением отметила, что доктор Крылов очень
хорошо помнит больного Румянцева и говорит со знанием дела.
– Простите, доктор, я понимаю, что врачебная этика не
позволяет вам рассказывать о ваших пациентах…
– Безусловно, Надежда Николаевна, но в данном случае по
моей специальности все было в порядке. Больной Румянцев был здоров в
психиатрическом отношении.
– Вы уверены?
– Надежда Николаевна, психиатрия такая дисциплина,
человеческая душа довольно сложный инструмент, но у меня, простите за
нескромность, достаточно большой опыт. Через мои руки прошли тысячи пациентов,
и я могу поставить диагноз с очень большой степенью достоверности. Румянцеву
нужен был покой, человеческое тепло, забота. Может быть, даже помощь
квалифицированного невропатолога – после сотрясения мозга это
необходимо, – но не психиатра. В этом я уверен.
– Простите, Дмитрий Алексеевич, мою настойчивость, но
все же… У Альберта бывают такие странные реакции: если он оказывается в
напряженной ситуации, если его оскорбляют, унижают, то он резко бледнеет, при
этом на бледной коже выступают пятна румянца, испарина, он застывает на месте…
– То, что вы рассказываете, на мой взгляд
свидетельствует о наличие у больного сильно выраженной вегетососудистой
дистонии. Конечно, ни я, ни кто-то другой не в состоянии поставить диагноз за
глаза по одному только словесному описанию симптомов, но ваше описание
достаточно характерно, и я не очень далек от истины.
– А эта болезнь, она не связана с психикой?
– Нет, ни в коем случае. Это заболевание сосудов и
вегетативной нервной системы, отнюдь не центральной, которой занимаемся мы,
психиатры. Ему следует показаться невропатологу. И просто вести более спокойную
жизнь, высыпаться…
– И эти симптомы никак не могут быть связаны с
какой-нибудь манией?
– Нет, уверяю вас. У страдающих манией вы, как правило,
не заметите каких-либо ярких внешних проявлений, кожных, сосудистых или им
подобных. Внешне они часто производят впечатление людей спокойных.
– Огромное вам спасибо, доктор. Я очень волновалась за
свою племянницу, но вы просто сняли камень с моей души. Не буду больше отнимать
у вас время.
– Что вы, Надежда Николаевна, мне было чрезвычайно
приятно с вами побеседовать!
– Всего доброго, доктор. Обязательно передайте от меня
привет вашему бирманскому сокровищу!
Мы встретились с тетей Надей у метро.
– Ну, Маринка, чего не сделаешь для любимой племянницы.
Видела вчера доктора Крылова, сорок минут дурочку изображала. Доктор очень
симпатичный, мы с ним через котов общий язык нашли. Если б не коты, он бы меня
высмеял. Говорит, что твой Алик по его части никаких проблем не имел, прямо
клянется. Нервы у него не в порядке, но это мы с тобой и сами знали. Объяснил
мне, что такое вегетососудистая дистония, как будто я сама не знаю! Так что
здоров твой приятель, ошиблись мы маленько!
– Но в ресторан все равно пойдем. У тебя такое платье
сегодня – блеск!
– Маринка, не сыпь мне соль на рану. Это платье – мне
острый нож. То, что я его надела, – недопустимая уступка моей женской
слабости. Запомни навсегда: носить свободное платье – значит махнуть на себя
рукой. Каждый встречный видит – если на женщине свободное платье, значит, ей
есть что скрывать от общественности.
– Ну, тебе-то уж грех жаловаться. Ты в прекрасной
форме.
– Не утешай. Я точно знаю, сколько у меня лишних
килограммов, каждый лишний килограмм знаю в лицо и ненавижу лютой ненавистью.
Но сколько их – ни одной душе не скажу под самой страшной пыткой.
– Да, после такого разговора я уж и не знаю, как мы
обедать пойдем.
– Ничего, глядишь, на сто грамм меньше отложится. Это,
что ли, кафе?
В кафе было тихо и довольно уютно.
– У вас всегда так тихо? – спросила тетя Надя у
краснощекого толстячка за стойкой.
– Нет, что вы, – тот вежливо улыбнулся, – то
есть смотря как понимать ваш вопрос. Если понимать его буквально – да, у нас
всегда тихо, потому что, мне кажется, что мои посетители любят и ценят тишину.
Я – владелец этого заведения, – пояснил он, – мои посетители называют
меня просто Гурген, а вас я хотел бы видеть в числе моих постоянных
посетителей.
– Благодарю вас, Гурген, – улыбнулась Надежда.
– А если понимать ваш вопрос в том смысле, что всегда
ли у нас малолюдно, то я отвечу, что не всегда. Просто сейчас именно такой
момент, когда посетители, которые у меня обедают, уже разошлись, а те, кто
ужинает – еще не пришли. Но я хочу вам сказать, что основные мои клиенты – те,
что обедают. Я создал свой маленький ресторан именно для того, чтобы люди могли
вне дома нормально, по-человечески пообедать. А то развели, понимаешь, –
Гурген разгорячился, повысил голос и начал артистично жестикулировать, –
развели всякие «Макдональдсы», «Грильмастеры», понимаешь! Да туда нормальному
человеку и заходить нельзя! Дадут тебе, понимаешь, булку с котлетой, – да
такую котлету моя собака есть не станет! Этим деятелям, понимаешь, которые так
людей кормят, с позволения сказать, надо руки вот так, – и Гурген красивым
плавным жестом показал, как надо отрубить руки этим деятелям. – А что там
пьют, во всех этих «фастфудах» – это же просто серная кислота! В эту пепси-коку
гвоздь, понимаешь, опусти, – она его без остатка растворить может! Это
гвоздь! А желудок у меня, что, железный, понимаешь! Вот поэтому я свой ресторан
и открыл, чтобы человек мог ко мне прийти и так поесть, как его родная мама или
там, понимаешь, любимая жена дома не всегда накормит. И чтобы человек поел, посидел,
спасибо мне сказал и опять ко мне пришел, и чтобы человек забыл, где лекарства
покупают и на какой улице, понимаешь, доктор живет. Я потому свое заведение и
называю «ресторан», хоть он и маленький, и без танцев-шманцев, потому что если
называть «кафе», – так это, значит, здесь только кофе пьют, пахлавой
заедают или там каким-нибудь эклером; я кофе сам люблю, сам варю. Вы,
понимаешь, мой кофе еще попробуете, – но здесь у меня не только кофе,
понимаешь, здесь у меня поесть можно! – Гурген так произнес слово
«Поесть», что мы поняли, что пишет он это слово с большой буквы. – А если
«бистро» назвать, то это значит опять «быстро-быстро», опять как в этих
«Макдональдсах» – тьфу!
