Электричка затормозила у платформы подмосковного Шереметьева, Лика вышла из вагона, привычно огляделась по сторонам. Вот он, небольшой летный микрорайон, где получил когда-то заслуженные квадратные метры бравый военный летчик Константин Белов. Интересно, каким он был тогда? Если верить фотографиям — высоченным, широкоплечим, с глубокими внимательными глазами и почти не улыбающимся ртом. Сюда он привез молодую жену, Нинку, на удивление всего местного женского коллектива, здесь ведь и своих невест было пруд пруди, скосила мужиков война, штабелями уложила в братские могилы. А дед, коренной белорус, расторопно сменивший фамилию Беляй на Белов, взял в жены маленькую, вертлявую, шумную, некрасивую Нинку, словно воплощающую в себе простонародную житейскую хватку. И прожил с ней всю жизнь, от зари до самого своего конца. Эх, дедушка, дедушка, видишь ли ты меня сейчас, свою непослушную проказницу, свою любимую внученьку? Жалеешь ли меня там так, как умел жалеть здесь, или ТАМ, там уже все мирское становится неважно? Ничего и никто?.. Здесь родилась и выросла ваша дочь Оленька, тоненькая блондиночка с круглыми, очень наивными глазами. Любимая дочь и нелюбящая мать. Жаль только, что образ той очаровательной девчушки навсегда вытеснила та, другая женщина, постаревшая, расплывшаяся, истеричная, в день похорон своей матери явившаяся делить дедову квартиру.
Вот под этой липой мастерила кукол из одуванчиков маленькая Лика, замкнутая, необщительная, испуганным волчонком косящаяся на пробегающих по двору детей…
Лика по знакомой тропинке направилась к дому, вошла в палисадник, почти по щиколотку провалившись в снег, стянув перчатку, погладила ладонью шершавый липовый ствол. Задрала голову, отыскивая глазами окно своей детской комнаты. Четыре снизу и три справа — вот оно. Занавеска теперь другая, не прежняя, голубая, расшитая райскими птицами с длинными кудрявыми хвостами, и бабкиных горшков с вонючей геранью на подоконнике больше нет. Да и с соседнего окна, окна дедовской комнаты, пропала некогда склеенная внучкой с дедом в соавторстве модель военного самолета. Вместо него прижимает нос к стеклу плюшевый Микки Маус. Ну что ж, новое время, новые песни… Прощай, мой дом, мой единственный милый дом, где когда-то, много лет назад меня любили, обо мне заботились, оберегая, будто закрывая могучим крылом от всех человеческих несчастий, свою болезную внучку.
Лика вернулась на дорожку и направилась к автобусной остановке, протряслась в ржавом «пазике» до старого кладбища, темнеющего каменными могильными памятниками на опушке леса. Когда-то в детстве она боялась проходить мимо, зажмуривалась и мчалась, не разбирая дороги. Казалось, того и гляди, из могил повылезают истощенные длиннобородые мертвецы и утащат ее, беспомощную малышку, под землю. Теперь Лика твердо знала, смерть не имеет ничего общего с мистическим ужасом и фантазиями, созданными ее не в меру романтическим сознанием. Смерть — это обыденность, данность, растерянное и досадливое выражение на лицах людей, оказавшихся поблизости. Не страшно, нет, противно и глупо.
Дед и бабка лежали рядом, внутри одной ограды. Лика достала из сумки салфетки, опустившись на корточки, принялась стирать пыльные разводы с черного гладкого гранита. Будто вытирала невидимые слезы с выбитых на камне родных лиц. До свидания, Нинка! До свидания, дедушка Костя! Могли ли вы когда-нибудь подумать, что вашей внучке, кровиночке и золотцу, придется трусливо, постыдно бежать из страны, которой вы отдали молодость, силы, жизнь? Бежать, чтобы не оказаться очередным героем милицейской хроники, остывающим на заплеванных ступеньках сырого подъезда трупом? Что бы, интересно, сказал на это тот молодой, честный, навсегда победивший страх летчик, вся грудь в орденах, каким изображен здесь ты, дед Костя? Какими словами обзывала бы новых законодателей жизни ты, железобетонная, несгибаемая, правдивая Нинка? Как глупо, как противоестественно то, что она, их разнесчастный ягненочек, есть, а их уже нет и никогда не будет. Лишь память ее, изрешеченная встречами, ненужными страданиями и потерями, навсегда останется с ними. Прощайте, дорогие мои, прощайте…
Если прожитая жизнь что-то и воспитала в ней, что-то взрастила, это, без сомнения, неубиваемый инстинкт самосохранения. Тот, что помогал ей когда-то выжить под злым афганским солнцем, тот, что однажды не позволил вылететь, взмахнув руками, в мокрую октябрьскую ночь. Это он теперь гнал ее неведомо куда, к черту на кулички, а точнее, в какой-то невообразимо прекрасный земной рай, который обещал ей, сверкая выцветшими глазами, выутюженный ковбой Мальборо.
Аккуратно затворив за собой калитку, Лика вытерла тыльной стороной ладони мокрое и соленое от заливавших его слез лицо и двинулась по дороге обратно к станции. Ну что ж, кажется, все итоги подведены, и ничто больше не удерживает ее здесь.
Вчера состоялся, вероятно, последний в жизни телефонный разговор с матерью. Она и сама не знала, зачем позвонила. Казалось бы, все между ними решено было еще в тот день, когда подписали последние документы по продаже квартиры. И все-таки зачем-то она набрала номер и, выслушав в трубке сосредоточенное сопение младшего братца, попросила:
— Привет. Позови… Позови Ольгу Константиновну.
Слышно было, как мальчишка повозился у аппарата, помчался, топоча ногами, по коридору, свалился где-то на полпути, наверно, зацепившись ногой за провод, и заревел басом.
— Что? Что случилось? — всполошилась на другом конце города невидимая мать.
— Я упа-а-ал, — выл уже давно подросший, но, видимо, крайне избалованный младший сыночек. — Я бежа-а-ал. А тебя к телефону.
— Ох, господи! — всплеснула руками Ольга. — Ну что ж такое-то, покоя мне нет! Витя, где ты? Иди уйми его.
По коридору процокали каблуки, в трубке зашелестело, и голос матери раздраженно буркнул:
— Да?
— Привет! — поздоровалась Лика.
— Здравствуй, — неуверенно произнесла Ольга, выдержав паузу. — Что-то случилось?
— Да, в общем, нет. — Лика уже жалела, что позвонила. — Просто хотела сказать, что я уезжаю.
— С чего это ты решила сообщать мне о своих перемещениях? — съехидничала мать. — От тебя уж два года ни слуху ни духу.
Лика промолчала, не зная, стоит ли объяснять матери, что она уезжает надолго, возможно, навсегда. Сказать? Не сказать? А впрочем, разве это что-то изменит?
На заднем фоне все еще выл, не желая успокаиваться, Стасик, Ольга бросила:
— Послушай, если у тебя дело какое есть, говори быстрее. У меня котлеты на кухне горят.
— Да нет, в общем, никаких дел нет. До свидания… мама, — через силу выдавила из себя Лика.
— Пока. Счастливо съездить, — с заметным облегчением бросила трубку Ольга.
Как ни странно, она не почувствовала ни боли, ни разочарования. Вероятно, все выгорело еще тогда, в день похорон бабушки. Зачем звонила? Наверно, по старому, вдолбленному яростной блюстительницей традиций Нинкой правилу, что, собираясь в дальнюю дорогу, следует попрощаться даже со случайными знакомыми. Что ж, на этом все традиционные реверансы можно было считать исполненными.
