Дело в том, что я задумала оставить Лешку в Штатах. Нечего
ему делать здесь, у нас.
После окончания университета кем бы он стал? Нищим физиком
или безработным. А там, в Штатах, ученые не бедствуют. Но мое сокровище
пожелало, видите ли, учиться если там, то только в Масачусетском
Технологическом институте. Там и только там он может получить серьезное
образование, ну и у нас, конечно. А остальные колледжи и университеты – это
ерунда. Пожалуйста, если бы у меня были деньги – ради Бога! Этот институт там в
штатах очень котируется, поэтому стипендию моему сыну там не дадут, зачем
тратить деньги, когда можно взять на его место студента, способного оплатить
обучение! Но Лешка был непреклонен: или он поступает в этот институт, или
возвращается домой. За первый год обучения надо было платить 10 тысяч долларов.
Мой план был такой. Заработки в Витькиной фирме были неплохие. Мне удавалось
откладывать в месяц долларов 200–250, конечно, при жесткой экономии. Поэтому
Витька и издевался надо мной, что я хожу, как бомж, я действительно не могла
позволить себе покупать дорогую одежду. Таким образом, к лету, когда надо было
вносить деньги, у меня было бы три тысячи. Две тысячи я собиралась вытрясти из
Борьки, он неплохо зарабатывал, а если нет денег, то пусть попросит у свекрови,
у нее есть кое-какой антиквариат, бриллианты. В конце концов, Лешка ее
единственный внук! Итого получалось пять тысяч. А за остальные пять я
собиралась продаться Витьке душой и телом, занять их у него на год и отработать
помаленьку. А потом там, в Масачусетсе, поймут, какой Лешка гениальный, и дадут
ему стипендию. И теперь все полетело псу под хвост! И Лешка вернется сюда, а
где он будет жить, если даже квартиры не будет! Я почувствовала, что плачу.
Слезы текли и текли, я не могла остановиться, облегчения не было, хотелось
рыдать громко и со вкусом, но я боялась, что услышит Борька за стенкой. От этой
мысли мне стало еще хуже: вот, в собственной квартире даже пореветь не могу в
свое удовольствие. Я разозлилась, перестала сдерживаться и зарыдала от души.
Дверь открылась, Борька подошел, молча меня обнял, стал гладить по голове, а я
рыдала, не переставая – было очень себя жалко и удобно на широкой мужской
груди.
Через какое-то время понемногу я успокоилась и заметила по
некоторым признакам, что его мысли приняли другое направление, не совсем
утешительное, скажем так. Я сделала слабую попытку освободиться из его объятий,
он не пустил, меня охватила какая-то невесомость, он уже целовал меня в лицо, в
шею… в самом деле, какого черта! Я не зазывала его к себе, не соблазняла, он
все сам. И пускай его стерва там, на своей Мальте, сгорит в уголья!
М-да-а, надо признать, что за эти два года он многому
научился. Все было прекрасно, но это совершенно не решает моих проблем! Но
думать о неприятностях не хотелось и разговаривать с Борькой тоже не хотелось.
И пока он шептал разные ласковые слова, я тихонько свернулась калачиком и
заснула так крепко, как давно уже не спала.
В среду же утром на лестнице раздалось бодрое «гав-гав».
Надежда открыла дверь. Симпатичный скотч-терьер стоял на площадке и хитро
поглядывал на нее глазами-бусинками.
– Ой, Тяпочка, золотце, ты что – один?
– Да иду я, иду, – соседка Мария Петровна
поднималась по лестнице.
– Опять лифт не работает, – она остановилась
отдышаться, – а ты что, сегодня не на работе?
– Да у нас отопление уже отключили за неуплату. Так что
до тепла будем дома работать, раз в неделю только в институт приходить.
Зарплату задерживают, так что дешевле дома сидеть, деньги на проезд не тратить.
Мария Петровна подошла поближе и, понизив голос, кивнула на
дверь соседей:
– Что творится, а?
– Да, ужас!
Соседей по площадке, недавно въехавшую довольно молодую
пару, вчера нашли мертвыми в собственной квартире. Мария Петровна была пенсионеркой,
жила с убитыми соседями через стенку, имела массу знакомых собачников, словом,
все всегда знала. Надежда хотела расспросить ее подробно не просто из праздного
любопытства, поэтому пригласила:
– Заходите, Мария Петровна, кофейку выпьем.
– Да я еще не завтракала.
– Вот и позавтракаем.
– А твой-то где? – это она про Надеждиного мужа
Сан Саныча, которого она не то чтобы не любила, а немножко стеснялась.
Муж у Надежды был второй, старше ее на пять лет, то есть
сейчас ему было уже за пятьдесят. Человек он был серьезный, положительный,
посторонним казался даже немножко суховатым и занудливым; и, разумеется, такие
простые мужские радости, как валяться в воскресенье перед телевизором в майке и
старых тренировочных штанах, попивая пиво, были ему абсолютно недоступны. Дома
он всегда ходил очень аккуратно, в чистой рубашке и чуть ли не в галстуке.
Мария Петровна Надеждиного мужа уважала, но зайти по-соседски всегда
предпочитала, когда он отсутствует.
– Да нет его, ушел сегодня пораньше.
– Ну ладно, сейчас Тяпку запру и приду. Надеждин рыжий
кот Бейсик относился к Тяпе по-соседски неплохо, хотя собак, естественно, не
любил, но в собственной квартире, охраняя, так сказать, свою территорию, мог
устроить скандал. Надеждин муж Сан Саныч, имея взрослого сына, невестку и внука,
живущих отдельно, всю свою нерастраченную нежность перенес на кота и обожал
его, по мнению Надежды, даже слишком сильно. Наглый котяра этим пользовался и
абсолютно распустился.
Надежда сварила кофе, сделала бутерброды, поставила на стол
вазочку с печеньем, усадила Марию Петровну поудобнее и приготовилась слушать.
Долго молчать о вчерашних событиях соседка не могла, ее переполняли чувства.
– Подумай, Надя, что на свете творится, такие приличные
люди, и такое с собой сотворили!
– А как все случилось-то?
– Вчера утром сижу я дома, только с Тяпкой погуляла,
вдруг слышу крики ужасные. Я сначала не поняла, думала, что телевизор кто-то
врубил на полную мощность, а потом думаю, – что же это за фильм, почему я
не смотрю? Я включила, пощелкала – нет ничего похожего. А потом чувствую – за
стенкой это орут.
– А что кричали-то?
– Мужской голос все больше, да ты такая-сякая, сука, да
я тебя с твоим хахалем видел, да я давно все знаю, да у тебя, говорит, совести
нет совсем, на кого меня променяла, а дальше совсем нехорошими словами. А она
ему отвечает, что видеть его не может, осточертел он ей, и готова она хоть
голая от него уйти, так он ее достал. И что в постели от него никакого толку,
так по ее разговорам получается, что вообще он не мужик.
– Ну уж!
– Вот я тебе говорю все, как есть! Мне так даже
неудобно стало, как будто я подслушиваю, а куда денешься, если в наших домах
слышимость такая!
А потом там крики такие начались, она орет: Гена, Гена, не
надо, что ты, больно мне, видно он ее бить начал. И грохот такой, посуда
бьется. Я прямо не знаю, что и делать, а потом стон раздался женский, потом
возня какая-то – и все стихло.
