Тут она залилась слезами. Слезы были крупные, искренние,
падали на банты и оставляли круглые мокрые пятна. Никоненко смотрел равнодушно.
— Я не знаю, зачем я… я просто так… я потом испугалась
очень…
Он дал ей немного порыдать, а потом сказал строго:
— Хватит, Тамара Петровна. Из-за ваших выходок я столько
времени потерял! Давайте-давайте, рассказывайте.
— Дина писала записку, — сказала Тамара Селезнева и вытащила
из рукава носовой платок в голубых кружевах, напоминавших почему-то о дамских
подштанниках, — я стояла как раз за ней и видела, как она писала. Она Димочке
писала, Лазаренко. Что именно, я не видела, только фамилию. Вы знаете Дину?
— Знаю, — кивнул капитан.
— Я ее всю жизнь ненавижу, — сказала Тамара, и слезы у нее
моментально высохли, как будто их и не было. — Ух, как ненавижу! Меня Вадим
из-за нее бросил, понимаете?
— Который за вами в школе ухаживал? — проявил капитан
невиданную осведомленность.
— Мы потом поженились, — сказала она с ненавистью, — нам
было по восемнадцать лет. Я его очень любила, а он мне каждый день говорил:
посмотри на себя, какая ты дура, зачем я тогда от Динки к тебе вернулся! Она и
красавица, и умница, и стройная, и сексуальная, а ты корова, бомбовоз в юбке!
Однажды он дома не ночевал, а когда вернулся, объявил, что переспал с ней, и
она волшебная, совсем не такая, как я. Ну, я собрала вещи и вернулась к
родителям.
— При чем здесь записка, которую она писала Лазаренко?
— Я ее вытащила! — гордо сказала Тамара. — Я вынесла ящик в
туалет, открыла, нашла записку для Димочки и положила себе в сумку. Я решила,
что если она ему свидание назначает, то пусть он об этом ничего не узнает, а
она решит, что он не хочет, понимаете?
— Пытаюсь, — сказал Никоненко.
— А вместо той записки я написала другую. Я написала
какую-то чушь: берегись, мол, пощады не будет и все такое. И положила в ящик. И
поставила его на сцену.
— А потом?
Тамара улыбнулась и расправила на обширном колене голубые
платочно-подштанниковые кружева.
— Потом я решила, что все это такие глупости. И то, что я ей
угрожала, и ненавидела ее, и Димочкину записку утащила, как в седьмом классе.
Стыдно мне стало и противно. И я решила, что лучше мы совсем эти дурацкие
записки раздавать не будем. Кстати, и ящик куда-то делся. Я даже не знаю, где
вы его потом нашли? Ну вот. А с Диной в конце вечера я даже поговорила. Просто
так. И на Уварова мне наплевать. У меня хороший муж, две дочери, и они все меня
любят, несмотря на то, что я… бомбовоз в юбке.
— Понятно, — сказал Никоненко, — дальше что?
— А когда… все это случилось, я вспомнила, что у меня в
кармане Динина записка. Кстати, она странная была, я потому про нее и
вспомнила. Не было там приглашения на свидание, там была какая-то вроде
инструкция, что ли.
— Какая именно?
— Я не помню. Кажется, там было написано: “Теперь уезжай и
больше ко мне не подходи, потом все обсудим”. А подробнее я не помню. Ну вот.
После того как Потапов Марусю увез и мы милицию вызвали, я решила, что, если
скажу про записку, меня сразу в тюрьму посадят и ни одному моему слову не
поверят. Я пошла на лестницу и сожгла ее. А потом вы приехали. Я за вами в
щелку подсматривала. Из туалета.
— Я знаю, — сказал капитан. — Почему вы сожгли ее на
лестнице, а не на улице, например?
— На улице неудобно, — удивилась его недогадливости Тамара,
— окна из учительской и директорского кабинета выходят во двор, почти на
крыльцо. И сторож сразу в дверях встал, чтобы, значит, никого не впускать и не
выпускать. На лестнице в самый раз было…
— Черт бы вас побрал, Тамара Петровна, — сказал Никоненко
ворчливо и потянул к себе ее пропуск, — нужно было сразу говорить как есть.
— Я боялась, — прошептала Тамара и улыбнулась улыбкой
пятилетней девочки-шалуньи. Никоненко улыбнулся ей в ответ.
Вовсе она не была дурой. Она была добрая и “активная”, и
Никоненко был рад, что ее любят дочери и муж. Не Уваров, а Селезнев.
Оставалась еще красотка Дина, но тут все было сложнее, и он
не хотел торопиться.
Он не знал, что день уже назначен. Послезавтра работа будет
выполнена. На этот раз — до конца.
* * *
К середине дня Никоненко удалось переговорить с полковником,
и разговор этот вышел не слишком приятным.
— Ну тебя к аллаху, Игорь Владимирович, — сказал полковник,
выслушав Никоненко, — что-то ты крутишь. У нас, знаешь ли, в одиночку бегать не
принято, тут тебе не райотдел в Сафонове. Я понимаю, конечно, что тебе до
смерти охота все лавры загрести, и это простительно для первого дела, но на
будущее говорю тебе серьезно — ты свои суперменские замашки брось. А то одни
навоз разгребают, а другие в чистом поле ветра ловят. Оно, конечно, в чистом
поле бегать приятнее, но в навозе тебе все равно сидеть придется, это ты учти.
— Учту, — сказал капитан. Ладони у него вспотели, и он
боялся, что полковник заметит, что он злится, как школьник.
Повыдвигав по очереди все ящики стола, полковник выудил из
нижнего толстый, кривой, и несколько почерневший банан, очистил его до середины
и откусил.
— Хочешь? — спросил он, пожевав немного.
— Никак нет.
— И правильно, — развеселился полковник, — нечего начальство
объедать.
— Ну ладно, — сказал он через некоторое время и метнул
распластавшуюся в воздухе кожуру в мусорную корзину. Никоненко проводил ее
глазами, — шут с тобой. Валяй. Только если кто-то из них начнет ногами сучить,
я тебя отмазывать не стану. Ты мне пока никто, Игорь Владимирович. Пустое
место. Улавливаешь?
— Так точно.
— Ну вот и действуй, исходя из того, что ты пустое место.
— Понял.
Полковник шумно вздохнул, вылез из-за стола и хлопнул
ладонью по кнопке чайника.
— Ты, Игорь Владимирович, лучше не обижайся. Это занятие
бесполезное.
— Есть не обижаться.
— Тогда свободен.
Он вышел из полковничьего кабинета в прокуренный коридор,
пошел было в сторону своей комнаты, но остановился у окошка и посмотрел вниз.
Внизу был сугроб. В середину сугроба была воткнута лопата с длинной ручкой.
Зачем ему дали это хреново повышение, если его работа здесь
никому не нужна? Зачем полковник полчаса возил его мордой по столу? Из
удовольствия, что ли?
Глупо было стоять у окна и растравлять свои раны, но он
стоял и растравлял, понимая, что это очень глупо. Скорее всего полковник во
всем прав, и правил игры Никоненко по-прежнему не знает, следовательно,
постоянно наступает всем на больные мозоли. А полковнику стоять за него горой
нет никакого смысла. Он никто. Чужак, пришедший с другой территории.
