Никоненко смотрел на него с интересом. Представление Сидорин
давал высококлассное, трагическое “до жути”, как это называла никоненковская
сестра Ирина.
Заодно кое-что можно и выудить из него, из этого
представления.
— Если я решу на вас давить, — сказал Никоненко лениво, —
ваша драгоценная Машка даже никогда не узнает, что случилось с ее папашей, и
дело я через два дня закрою. Так что разговаривайте со мной так, как и положено
разговаривать с органами правопорядка — трепетно и почтительно.
— Я стараюсь изо всех вил, — пробормотал Сидорин язвительно.
— Что?
— Ничего.
Он боялся капитана, и ему было стыдно, что он так его
боится.
— Вы писали кому-нибудь записки?
— Какие записки?
— Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в который кидали
записки. Играли в почту. Тамара потом их раздавала.
— Я не помню, что Тамара раздавала какие-то записки, —
удивленно сказал Сидорин. — Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок.
Димочка действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это… играли в
почту.
— Какой Димочка? — встрепенулся капитан. — Лазаренко?
— Лазаренко, — кивнул Сидорин. — Он читал записку, когда мы
с Диной… Вернее, когда Дина ко мне подошла, и мы пошли в сторону спортзала. Мы…
она остановилась возле Димочки. Он читал какую-то записку и сунул ее в карман.
Дина еще пошутила, что записка, наверное, очень секретная. А сам я никаких
записок не писал.
Лазаренко тоже сказал, что он не писал никаких записок.
Однако какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на лестнице в банке
из-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан нашел горстку бумажного пепла.
Вот чудеса-то.
— С кем из ваших одноклассников вы дружите?
— Ни с кем.
— А с Марией Сурковой?
— С Маней? — удивился Сидорин. — Нет. С ней мы никогда не
дружили. Она такая…
— Какая?
— Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та была
интереснее. И веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был…
никакой. — Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз собрались мелкие морщинки. — Мы с
Женькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал, что мне до
сих пор стыдно. Это мы уже здоровые были. Классе в седьмом, наверное. Кому
понадобилось в него стрелять? Он же не директор “Норильского никеля”, а так,
чиновник.
То же самое, только в других выражениях, Никоненко говорил и
сам Потапов. Или Сидорин очень хорошо осведомлен о том, чем занимается министр,
или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что с Потаповым он не общается и
раньше никогда не дружил. Врет? Зачем?
— Потапов не был влюблен в вашу Дину?
— В нее все были влюблены, — сказал Сидорин с принужденной
улыбкой. — И Потапов тоже.
— А Лазаренко?
— Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были.
— Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. —
Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школу
на Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должна
делать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненько
шло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.
Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и
записывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: “Художественная
школа на Моховой. Больц и Лазаренко”.
— Они ходили к одному и тому же преподавателю?
— Я не знаю, — сказал удивленный Сидорин. — Дина вообще
недолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.
— Во что вы были одеты в тот вечер?
— Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.
— Куртка какого цвета?
Сидорин подошел к шкафу и распахнул его. Куртка оказалась
светло-бежевой, не новой, но чистой.
— У вас есть плащ?
— Какой плащ? — не понял Сидорин.
— Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми
пуговицами.
— Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.
— Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку
с луком?
— Кто-то принес, — сказал Сидорин задумчиво, — точно кто-то
нес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова.
Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка с
луком.
— Было темно, — перебил Никоненко резко, — вы не могли
видеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего
угла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?
— Нет, — быстро отказался Сидорин, — я был без сумки.
— Тогда у кого вы видели сумку?
— Я же вам говорю, что не разглядел!
— Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что не
разглядели! Так не помните или не разглядели?!
— Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с
сумкой, а из сумки торчал лук.
— Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!
Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике.
Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто
вынесло его рыком обратно в коридор.
— Вы на вечер поехали с работы?
— Да. С этой работы.
— Что значит — с этой?
— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержанной
злобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей.
И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то
был его любимым учеником. Подавал большие надежды.
— Мне нет дела до вашего героического прошлого, — отрезал
Никоненко. — Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?
— Потапова. Димочку Лазаренко. Борьку Мамонтова из
параллельного класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина. Потом
Дину увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или в ресторан.
Продолжать.
— Вы собирались с ними?
Сидорин посмотрел хмуро.
— У меня нет денег на рестораны. Им даже в голову не пришло
меня пригласить. Да я бы и сам не поехал.
О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие сто
рублей “на банкет”, вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то, что
его никто и не подумал звать с собой “продолжать”.
