— Остаешься за старшего! — сказал он громко чавкающему
Бурану.
Он знал, что, как только машина тронется, Буран бросит свою
похлебку и непременно выскочит к воротам провожать его.
Машина тронулась, пес выскочил, и Игорь посигналил ему на
прощанье. Буран гавкнул один раз — солидно, как из бочки. В зеркале заднего
вида Никоненко видел его хвост, потрусивший между грязными осевшими сугробами.
Первым делом он позвонит в Склиф. Потом повстречается со свидетелями.
Полковник может быть доволен — водку капитан Никоненко на ночь не пил, порнуху
тоже не смотрел. Правда, ничего умного капитан тоже не надумал, потому как
заснул, едва коснувшись подушки, но зато выспался, а выспавшемуся думать легче.
Кто и зачем пришел на школьный бал с коричневой
хозяйственной сумкой, из которой свисали перья жухлого зеленого лука?..
* * *
К обеду небо набрякло и налилось чернотой, как синяк под
глазом драчуна-пятиклассника.
Зонт у капитана Никоненко сломался еще прошлой весной, когда
к нему на станции в Сафонове пристала какая-то шпана. Шпана, понятное дело, не
знала, что он — капитан и нормативы по борьбе сдает регулярно и успешно. Одному
он своротил челюсть, второму основательно повредил колено, а третьему дал
зонтом по чугунной бритой башке. Башка осталась цела — до некоторой степени, —
а зонт сломался. Купить новый все было недосуг, да и денег жалко…
По телефону он договорился с врачом, что его пустят к
потерпевшей всего на несколько минут, поэтому он тщательно записал все свои
вопросы и вообще к беседе подготовился.
Врач сказал, что она молодец и поправляется быстро, но все
же говорить долго не может. Лучше бы, конечно, совсем не говорить, но на этом
месте Никоненко врача прервал и капитанским голосом сказал резко, что если
уголовный розыск считает нужным допросить потерпевшую именно сейчас, значит, у
уголовного розыска в этом — прямой резон. Врач помолчал немного, переваривая
милицейский тон, а потом сказал — приезжайте после двенадцати.
Под ледяным крупнокалиберным дождем капитан добежал до
больничного подъезда и отряхнулся, как Буран после утренней прогулки.
— Халат придется надеть, — сообщил врач с осторожным
злорадством, — без халата в реанимацию нельзя.
.Никоненко натянул халат, оказавшийся, ясное дело, слишком
коротким и узким, и моментально почувствовал себя то ли подавальщиком мяса в
гастрономе, то ли лаборантом на ветеринарной станции, что давало врачу явные
преимущества, потому как сам он — в зеленой хирургической робе, узкой шапочке и
маске, болтавшейся на шее, — напоминал персонаж известного сериала.
Потерпевшая Мария Суркова лежала высоко и, с точки зрения
капитана Никоненко, очень неудобно. Голова находилась выше ног, руки,
выпростанные из-под солдатского одеяла, были худы как спички, какие-то иголки
торчали из желтой кожи, и по виниловым шлангам текло что-то отвратительное.
Никоненко показалось, что это выкачивают последние соки из слабого безвольного
тельца и скоро выкачают совсем.
Что у него за работа такая — допрашивать полумертвых
женщин!..
Он посопел носом — врач все не уходил, и сестра возилась с
какими-то своими инквизиторскими штучками, шуршала в углу. Очевидно, они и не
собирались уходить. Любопытство, что ли, их разбирало?..
— Здравствуйте, — сказал Никоненко несколько грубее, чем
следовало бы, — вы меня слышите?
Глаза распахнулись моментально, как у куклы. Глаза были
карие, страдающие и странно живые по сравнению с неподвижным желтым лицом.
— Я капитан Никоненко из уголовного розыска, — продолжил он
быстро, — мне нужно задать вам несколько вопросов.
Она продолжала смотреть так напряженно, что у капитана от ее
взгляда зачесался лоб.
— Вы меня понимаете?
— Она все понимает, — вмешался врач, — у нее ранение, а не
слабоумие.
Никоненко на него даже не взглянул.
— Мне нужно с вами поговорить. Вы можете говорить со мной?
Молчание.
— Вы слышите меня?
— Слышу, — вдруг произнесла она отчетливо и довольно громко.
— С Федором все в порядке?
С каким Федором? Он ничего не знает ни про какого Федора! А,
с Федором!..
— Все в порядке, — уверил он, хотя понятия не имел, в
порядке ее сын или нет. — Я должен поговорить с вами про школьный вечер.
Помните вечер?
Она моментально утратила к нему всякий интерес, и как будто
даже плечи у нее опустились.
— Мария, кого вы видели, когда шли по двору? Вспомните,
пожалуйста! Кто-нибудь шел вам навстречу?
— Не знаю, — сказала она громко, — никто не шел. Там…
Сидорин курил. Я его видела.
— Где? Где он курил? Далеко от вас, близко?
— У самых ворот.
— А что он курил?
Она молчала.
— Вы хорошо его видели? У вас вообще хорошее зрение?
Больные неподвижные глаза опять уставились на него.
— Я видела хорошо. У него светлая куртка. Я поскользнулась
на крыльце и ухватилась за него. Я опоздала, потому что Алина делала мне
прическу.
Алина?! Алина делала ей прическу?! Эта рыба-угорь, очковая
змея, у которой даже голос меняется в зависимости от того, с кем она
разговаривает — с министром Потаповым или с капитаном Никоненко?!!
— Когда вы выходили из школы, кто шел впереди вас?
— Димочка, — выговорила она, — Лазаренко. Дина. Женя
Первушин. И из параллельного класса кто-то. Не помню. Много.
— Тамару Селезневу вы не видели?
— Я не знаю никакой Тамары Селезневой.
Да. Все правильно. Вряд ли она знает Тамару Селезневу.
— Тамару Борину, я хотел сказать.
— Нет.
— А Потапова?
Она помолчала, все так же пристально глядя на капитана. Ему
показалось, что кожа у нее на лбу сморщилась и покраснела.
— Потапова я видела только в президиуме. Я хотела к нему
подойти, но не решилась. Мне так нужно было к нему подойти!
— Зачем?
Она молчала и только смотрела.
— Маша, зачем вам нужно было к нему подойти?
— Мне было нужно, — и опять молчание.
— Вы видели, как подъехала ваша подруга?
— Нет. Я слышала, как Федор закричал “Мама!”, и увидела, как
он бежит. И все. — Она вдруг тяжело задышала, так что одеяло ходуном заходило
там, где положено быть груди. Врач за плечом Никоненко шевельнулся, как будто
сделал движение, чтобы подойти. — Его могли убить. Его могли убить вместо меня.
Он совсем маленький. Ему не много нужно.
