Митя Потапов, первый трус, почему-то не боялся убийцы,
который один раз уже попробовал до него добраться. Он был совершенно уверен,
что это ерунда. Ошибка. В него никто не стрелял.
И все-таки стрелял.
Почему? Зачем?
Тогда настырному милицейскому капитану он сказал чистую
правду — ни у кого не было повода его убивать. Он не контролирует нефтяные и
никелевые потоки, не приватизирует заводы, не качает газ. Он занимается своим
делом, и занимается неплохо, потому что “наверху” все довольны. Он принимает
огонь на себя, в случае необходимости изображает то идиота, то недотепу, то
бюрократа — смотря в какой момент что требуется.
Снимает и назначает чиновников. Прикрикивает на
разгулявшихся медиамагнатов, которые в гробу его видали, но тоже в зависимости
от ситуации иногда делают вид, что его боятся. Лицензирует деятельность
издательств. Присутствует на крупных мероприятиях, как отечественного, так и
зарубежного разлива. Бесится, если не находит свою фамилию в очередном списке
“сопровождающих лиц”. Делает все для того, чтобы фамилия оказалась там, где
нужно.
Отстаивает интересы “своих” и прижимает “чужих”. Регулирует
рекламу, вернее, не столько рекламу, сколько рекламные денежки. У него это
получается виртуозно. Недавно в большом аналитическом обзоре “Коммерсанта” он
прочитал про себя, что он, Потапов, — серый кардинал. “Новый Суслов”, так
называлась статья.
Статья его разозлила. Упоминались, как водится, Испания,
“Мерседес”, дача на Николиной Горе и даже Зоя — чудо из чудес. Ссылались на
какие-то телефонные переговоры, на президентское окружение, на “семью”, на все
на свете.
Зое статья польстила. Ей нравилось думать, что Потапов именно
такой, как написано в статье. Она была его любовницей три последних года и
понятия не имела о том, что Потапов просто оказался однажды в нужном месте в
нужное время, только и всего.
Он трус. Он боится толпы, скандалов, хамства и одиночества.
Он сделал карьеру просто потому, что с детства мечтал ее сделать. Ему очень
хотелось сделать карьеру, чтобы родители могли им гордиться. Чтобы мама
показывала на работе газету и говорила со скромной гордостью: “Митька у нас
молодец”.
Когда Потапов придумал эту газету, ему было лет тринадцать.
Он отчетливо увидел ее, по-газетному вкусно пахнущую, солидную и скромную, и
статью про себя — в середине. И увидел мамино ликование и сдержанную радость
отца, и понял, что в этом нет ничего невозможного.
Почему нет?
Тогда газеты писали про всяких молодых специалистов и
операторов машинного доения, так почему они не могут написать про Дмитрия
Потапова?
Решение было принято.
С тех самых пор, с тринадцати лет, вся его жизнь была
подчинена только карьере. Он стал учиться как бешеный и через год вышел в
отличники, но этого было мало. Для карьеры, которую он задумал, нужна была
медаль и необыкновенной красоты характеристика. В агитаторы, горланы и главари
он не годился, поэтому пробрался в школьный, а потом и в районный комитет
комсомола скромненько, по задворкам. Но, пробравшись, извлек из этих самых
комитетов массу выгоды.
В университет он сдавал только один экзамен — медаль давала
такие преимущества, — и сдал его блестяще.
Дальше все было легко.
Митя Потапов боялся и не любил людей и, может быть, поэтому
научился хорошо разбираться в них. Он всегда оказывался рядом с сильными,
причем именно с теми, от которых зависела его следующая карьерная ступенька. На
некоторые ступени он вскакивал легко, с первого раза, на другие лез долго и
упорно, срываясь, цепляясь кровоточащими от напряжения пальцами. Когда
очередной “Титаник” начинал утопать, Митя, как правило, наблюдал с берега или
первым оказывался в спасательной шлюпке. Ни один из тех самых “сильных”,
кубарем скатываясь сверху в самый низ, ни разу не прихватил Потапова с собой.
Он играл осторожно, умело, не спеша и — самое главное — за всех сразу.
Какие бы то ни было принципы у Потапова отсутствовали
начисто. Пожалуй, он не стал бы работать на фашистов или каких-нибудь оголтелых
коммунистов, а все остальное — сколько угодно.
Он отлично говорил по-английски, умело завязывал галстуки, с
вышестоящими был корректен, с нижестоящими — демократичен. “Сильные” опекали и
продвигали его — кого же продвигать, если не его! — пока он сам не стал
сильным.
Ставши им, в воровство и разгул он не ударился, а, наоборот,
осторожненько расчистил себе скромный пятачок, на котором мог спокойно
заниматься своими нудными бюрократическими делами, и никто не заметил, что
через год пятачок, на котором ковырялся тихий огородник в широкой панаме, стал
размером с футбольное поле, потом — со стадион, а потом…
Потом…
“Вы бы поговорили с Потаповым. “Дед” его мнение очень
уважает. …Нет, не летит. Вместо него полетит Потапов. Да, там какие-то
соглашения о средствах массовой информации, но дело совсем не в них. Просто
“дед” без него обойтись не может. …А что такое с этим каналом? Ну, если там у
Потапова интересы, значит, все будет в порядке. …Нет, Дмитрий Юрьевич играет в
теннис. По вторникам у него теннис с президентом”.
Газеты писали про него так много, что он перестал их читать.
Только мама все продолжала.
Потапов свозил ее с отцом в Женеву и в Париж, и это
доставило ему почти столько же радости, сколько назначение министром. Сестре он
подарил машину, племянника пристроил в хороший колледж, из которого всех выпускников
чохом отправляли учиться в Англию.
Ради всего этого он, собственно, и делал эту самую карьеру,
а вовсе не ради сумасшедшего честолюбия, как было написано в последней статье.
Наврал “Коммерсант”.
— Приехали, Дмитрий Юрьевич, — сказал водитель негромко, и
Потапов как будто проснулся.
Охранник уже открыл ему дверь, распахнул громадный черный
зонт и смотрел вопросительно.
— Да, — сказал Потапов, — спасибо. Я ненадолго.
На улице было сумеречно и маятно, с утра лил дождь, размывая
грязные сугробы, поливая машины, зонты, железные крыши и кирпичные бока домов.
Весь март было холодно, а тут вдруг неожиданно потеплело, и “разверзлись хляби
небесные”, как говорила бабушка.
От этих “разверзшихся хлябей” жить не хотелось.
Не глядя по сторонам, Потапов прошел в освещенный подъезд и
сказал охраннику, который уже увидел его “Мерседес” и стоял навытяжку:
— Я к Сурковой… Марии, — на “Марии” он споткнулся, потому
что никогда в жизни иначе как Маня ее не называл, и даже не сразу вспомнил ее
полное имя.
На третьем этаже его уже караулил главврач, очевидно,
оповещенный охраной, и Потапов выслушал короткий, но обстоятельный бюллетень
Маниного состояния.
