Дина.
Каждый раз он давал себе слово, что не пойдет. Он не станет
больше караулить ее. Хватит. За все это время он и увидел-то ее только один раз
— на десятилетии выпуска. Все были на десятилетии, и она была. Сказочно
красивая, блестящая, необыкновенная женщина. Куда ему до нее!
Она тогда мило поздоровалась с ним, и они даже поболтали
немного.
Помнишь, как у Потапова рюкзак пропал? Нет, не рюкзак, а
какой-то чехол с ракеткой, что ли? А как отмывали от побелки биологичкин
кабинет? Огромные жесткие, как будто картонные, тряпки из мешковины невозможно
было отжать, они только развозили по полу грязную воду, оставляя за собой
мутные белые следы, и Дина, оценив их работу, сказала тогда: “Ну просто
декоративное мытье по полу!” Ему это так показалось смешно, и умно, и точно!
Все, что она говорила, было для него потрясающим и незабываемым.
К тому времени, когда они встретились на десятилетии
выпуска, у нее уже был сын, и с мужем она развелась.
А ты? Как ты? Дети? Жена? Работа? У него не было ни детей,
ни жены, зато очень много работы. Он окончил медицинский институт и пытался
делать карьеру, а потому работал с утра до ночи. Ему хотелось быть если не
таким, как она, то хотя бы как-то приблизиться, к ней, стать пусть не
выдающимся, но заметным, сделать что-нибудь такое, значительное, что хоть
чуть-чуть могло бы их уравнять.
Карьера с первого раза не получилась, и он потерял к ней
интерес. Остыл. Замерз. С Диной они больше не встречались, и стараться ему было
не для кого. Для себя стараться было неинтересно.
Где-то там, в серой однообразной будничной маете он встретил
Нину и зачем-то женился на ней. Она была славная, спокойная. Он относился к ней
довольно хорошо, а она никогда не предъявляла к нему никаких требований. Потом
родилась Машка, и Сидорину пришлось найти вторую работу. Он почти не бывал
дома, очень уставал и просто жил как живется. Потому что в его жизни не было и
не могло быть Дины, которая придавала бы ей смысл.
Он с тоской посмотрел на окурок, швырнул его в лужу и
вытащил следующую сигарету.
Зря он приперся сюда раньше всех и караулит за углом с
надписью “Ай лав ю”. Она не приедет. А если приедет, то вряд ли узнает в
худосочном, невзрачном, бедно одетом человеке бывшего комсорга Владимира
Сидорина, а он не посмеет к ней подойти. Да и зачем ему подходить? Он хотел
просто посмотреть на нее. Пусть издалека. Посмотреть и продолжать жить так, как
он жил все эти годы, — трудно, буднично, неинтересно.
К школьной ограде осторожно причалил черный “Мерседес”, и
Сидорин понял, что это приехал Потапов. Знаменитый, всесильный,
высокопоставленный Потапов.
Вон как все повернулось.
Он, Владимир Сидорин, умница, отличник, лидер, организатор,
душа коллектива, смолит дешевые сигаретки, пряча бычок в рукав от дождя, а
Потапов, незаметная, серая личность, отличавшаяся только пристрастием к
английскому языку, не торопясь вынимает себя из “Мерседеса” и шествует к
крыльцу, и охранник у плеча придает всему его виду солидность и значительность.
Какие такие способности были у Потапова, каких не было у
Сидорина и из-за которых тот стал тем, чем стал? Вот ведь загадка!
Сидорин проводил Потапова глазами и чуть было не пропустил
ее. Она все-таки приехала.
У нее была какая-то иностранная машина. Не такая длинная и
шикарная, как у Потапова, но все-таки вполне длинная и достаточно шикарная. И
она не вынесла себя из нее, а выскочила легко и грациозно, небрежно сунув под
мышку крошечный ридикюль. У его жены никогда не было такого ридикюля. В
основном она носила черные дерматиновые сумки, которые только прикидывались
кожаными, с нелепыми фигурными застежками, которые тоже чем-то там
прикидывались. Еще у Дины были тоненькие, очень женственные каблучки,
подчеркивавшие совершенство длинных ног, и распахнутая короткая норковая шубка,
вовсе не казавшаяся неуместной в середине марта, и Сидорину показалось, что
даже за своим углом он слышит запах ее духов — ненавязчивый, элегантный, и
дешевая сигаретная вонь сразу стала оскорбительной.
Владимир швырнул сигарету в лужу и пошел за Диной, как будто
под гипнозом. На школьном невысоком крылечке его сильно толкнула какая-то
девица, он оступился на скользкой плитке, чуть не упал и потерял Дину из виду.
Дверь перед ним захлопнулась безнадежно, как райские врата перед грешником.
— Прошу прошения, — задыхаясь, пробормотала толкнувшая его
девица, — скользко ужасно!
Сидорин вгляделся в темноту и понял, что это Маруся Суркова.
Вот кто совсем не изменился, понял Сидорин, пока она ахала и
охала из-за того, что толкнула его, и продолжала извиняться, и зачем-то
поцеловала в щеку, и пыталась рассмотреть его в диком синем свете уличного
школьного фонаря.
Все такая же — как будто вечно чем-то смущенная,
доброжелательная без меры, вечная отличница, которая на физкультуре не умела ни
побежать, ни подпрыгнуть и на дискотеки приходила в славном клетчатом платьице
с бантом на шее, когда все давно уже носили джинсы и ультрамодные в те времена
только-только появившиеся в Москве кроссовки “Адидас”.
Сидорину не хотелось сидеть весь вечер рядом с Марусей, но
он отлично понимал, что этим все кончится, если он войдет в вестибюль сразу
следом за ней, поэтому он остался на крылечке покурить и снова пережить тот
момент, когда отвернулся от Потапова и увидел, как Дина выходит из своей
машины, вытягивает тонкую руку и ждет, когда машина подмигнет ей фарами,
закрываясь.
В душном актовом зале он увидел ее сразу — она, как всегда,
была на самом виду, и кто-то из бывших одноклассников уже разговаривал с нею.
Сидорина всегда удивляло, как это обычные люди могут так просто и так свободно
разговаривать с ней, как будто она тоже самая обычная. Сидорин никогда не умел
так с ней разговаривать.
Он сел довольно далеко — так, чтобы самому не попадаться на
глаза, но все-таки видеть ее. Женька Первушин поздоровался с ним со
снисходительным дружелюбием, и Сидорин кивнул в ответ. Первушин даже помедлил
немного, словно соображая, стоит подойти или не стоит, и не подошел. Когда-то
они приятельствовали и даже вдвоем сперли потаповский мешок с ракеткой, а
теперь Женька вышел в какие-то дипломатические работники. До Потапова ему
далеко, конечно, так же, как самому Сидорину далеко до Женьки, То-то он и не
подошел.
С этой минуты Сидорину захотелось курить и хотелось все
нестерпимей до самого конца торжественной части.
На банкет — как называлась в пригласительном билете выпивка
с закуской, на которую он даже сдал деньги, выцарапав их из семейного бюджета,
— он не собирался оставаться. Он ни с кем не хотел общаться и был совершенно
уверен, что Дина на “банкет” тоже не останется. Это было совсем не в ее духе.
Он хотел дождаться ее отъезда и потихоньку уйти, но, пока он выбирался из ряда
неудобных стульев, которые хлопали складными сиденьями и цепляли за брюки, у
дверей уже собралась толпа, и Дина, за которой он следил весь вечер, куда-то
пропала из поля его зрения.
