– Нет, ты скажи. Я должен знать, на что ты собираешься
истратить эту сумму. На дельную, полезную вещь я тебе дам денег с
удовольствием, а на вредную не дам. Так вот, ты мне и скажи: на что тебе нужны
деньги?
Как мог Петя сказать отцу, что ему необходимы деньги для
азартной игры? Разумеется, это было совершенно невозможно.
Тогда Петя сделал простодушное лицо благонравного мальчика,
которому хочется немножко полакомиться.
– Я себе куплю шоколадку, – тихим голосом сказал он.
– Шоколадку? Прекрасно! Против этого трудно что-нибудь
возразить.
Петя так и просиял.
Но тут отец молча подошел к письменному столу, отомкнул его
и подал совершенно ошеломленному мальчику плитку шоколада с передвижной
картинкой на обертке, запечатанной, как конвертик, пятью сургучными кляксами.
Со слезами на глазах Петя взял шоколадку, пробормотав:
– Спасибо, папочка.
С разбитым сердцем он отправился в гимназию.
Но все же это было лучше, чем ничего. Шоколадку можно было
попытаться обменять на ушки.
Однако в этот день Пете не пришлось играть.
Едва мальчик, миновав Куликово поле, вышел на Новорыбную,
где находилась гимназия, как он сразу заметил, что в городе происходит какое-то
важное, торжественное и чрезвычайно радостное событие.
Несмотря на ранний час, улицы были полны народа. Вид у всех
был крайне возбужденный и деловитый, хотя никто никуда не торопился. По большей
части люди стояли кучками возле ворот и задерживались на углах, окружая киоски.
Всюду разворачивались газеты, сразу становившиеся под мелким дождиком еще более
серыми.
Над всеми воротами были выставлены национальные
бело-сине-красные флаги. По ним Петя привык судить о богатстве домовладельца.
Были флаги небольшие, полинявшие, на коротких палках, кое-как привязанных к
воротам. Были совершенно новые, громадные, обшитые трехцветным шнуром с пышными
трехцветными кистями до самого тротуара.
Ветер с трудом поворачивал грузные полотнища, ощутительно
пахнущие краской сырого коленкора.
Гимназия оказалась закрытой. Навстречу бежали веселые
гимназисты. Гимназический дворник в белом фартуке поверх зимнего пальто с
барашковым воротником протягивал вдоль фасада, между деревьями, тонкую
проволоку. Значит, вечером будет иллюминация! Она обычно зажигалась в табельные
дни. Например, в день тезоименитства государя императора.
Эти три магических слова – иллюминация, табель и
тезоименитство – были для мальчика как бы тремя гранями стеклянного подвеска.
Такие подвески от церковных люстр весьма ценились среди одесских мальчиков.
Стоило только поднести к глазам эту маленькую призму, как тотчас мир загорался
патриотической радугой «царского дня».
Но разве сегодня царский день? Нет. О царском дне обычно
известно заранее из календаря. Сегодня же на папином отрывном календаре цифра
была черная, не предвещавшая ни иллюминации, ни табеля, ни тезоименитства.
Что же случилось? Неужели у царя опять, как и в прошлом
году, родился наследник? Нет, нет! Не может быть, чтобы каждый год по мальчику!
Наверное, что-то другое. Но, в таком случае, что?
– Послушайте, – спросил Петя у дворника, – что сегодня?
– Свобода, – ответил дворник, как показалось мальчику,
несерьезно.
– Нет, кроме шуток.
– Какие могут быть шутки? Говорю – свобода.
– Как это – свобода?
– А так само, что вы сегодня свободно можете идти домой,
потому что уроков не будет. Отменяются.
Петя обиделся.
– Послушайте, дворник, я вас серьезно спрашиваю, – строго
сказал он, изо всех сил поддерживая достоинство гимназиста Одесской пятой
гимназии.
– А я вам серьезно говорю, что идите себе домой к родителям,
которые вас ждут не дождутся, и не путайтесь у занятого человека под ногами.
Петя презрительно пожал плечами и независимо, как бы
прогуливаясь, отошел от дворника, усвоившего себе отвратительную привычку
разговаривать с гимназистами тоном классного наставника.
Городовой, к которому Петя решил обратиться со своим
вопросом как к представителю власти, посмотрел на черномазого мальчика сверху
вниз и неторопливо разгладил рыжие усы с подусниками.
Вдруг он неожиданно скорчил совершенно еврейское лицо и,
ломая язык, сказал:
– Швобода!
Вконец обиженный, мальчик побрел домой.
Людей на улице становилось все больше и больше. Мелькали
студенческие фуражки, каракулевые муфточки курсисток, широкополые шляпы
вольнодумцев. Несколько раз Петя услышал не совсем понятное слово «свобода».
Наконец на углу Канатной его внимание привлекла небольшая
толпа возле бумажки, наклеенной на дощатый забор дровяного склада.
Петя пробрался вперед и прочел по-печатному следующее:
ВЫСОЧАЙШИЙ МАНИФЕСТ
Божьей милостью Мы, Николай Второй, Император и Самодержец
Всероссийский, Царь Польский, Великий князь Финляндский, прочая, и прочая, и
прочая.
Смуты и волнения в столицах и во многих местностях Империи
Нашей великой и тяжелою скорбью преисполняют сердце Наше. Благо Российского
Государя неразрывно с благом народным, и печаль народная – его печаль. От
волнений, ныне возникших, может явиться глубокое настроение народное и угроза
целости и единству Державы Нашей.
Великий обет Царского служения повелевает Нам всеми силами
разума и власти Нашей стремиться к скорейшему прекращению столь опасной для
Государства смуты…
Петя не без труда дочитал до этих пор, спотыкаясь на трудных
и туманных словах: «преисполняют», «ныне возникших», «повелевают», «скорейшему
прекращению», и на множестве больших букв, торчавших из строчек вопреки всяким
правилам правописания в совершенно неожиданных местах, как обгорелые пни на
пожарище.
Мальчик ничего не понял, кроме того, что царю, наверное,
приходится плохо и он просит по возможности ему помочь, кто чем может.
Признаться, мальчику в глубине души даже стало немножко жаль
бедного царя, особенно когда Петя вспомнил, что царя стукнули по голове
бамбуковой палкой.
