Руки сильно зябли без перчаток. Земля становилась тугой.
Страшная пустота и прозрачность стояли над чердаками. В эти недолгие часы
тишина стояла от неба до земли. Город был отрезан от Куликова поля ее
прозрачной стеной. Он бесконечно отдалялся со всеми своими тревожными слухами,
тайнами, ожиданиями событий. Он виднелся четко, почти резко и вместе с тем
страшно далеко, как в обратную сторону бинокля.
Но портилась погода, небо темнело, с моря надвигался
непроницаемый туман. В двух шагах ничего не было видно. Наступал страшный
слепой вечер, потом – ночь.
С моря дул прохватывающий ветер. Из порта доносился темный,
вселяющий ужас голос сирены. Он начинался с низких, басовых нот и вдруг с
головокружительной быстротой взвивался хроматической гаммой до пронзительного,
но мягкого воя нечеловеческой высоты и мрачности. Как будто вырывался с
леденящим воем смертоносный снаряд и уносился во мрак непогоды.
В такие вечера Пете было даже страшно подойти к окну и,
приоткрыв ставни, посмотреть на улицу.
На всем громадном и диком пространстве Куликова поля не было
видно ни зги. Туманная тьма плотно соединяла его с городом. Тайны делались
общими. Казалось, они незаметно распространяются от фонаря к фонарю,
задушенному туманом.
Скользили тени редких прохожих. Иногда в темноте слышался
длинный и слабый полицейский свисток. У штаба стоял усиленный караул.
Раздавались грубые шаги проходящего патруля.
За каждым углом мог кто-то прятаться, каждую минуту могло
что-то случиться – непредвиденное и ужасное.
И действительно, однажды случилось.
Часов около десяти вечера в столовую вбежала, не снимая
платка, Дуня, ходившая в лавочку за керосином, и сказала, что пять минут назад
на пустыре, под стеной штаба, застрелился часовой. Она передала страшные
подробности: солдат снял сапог, вложил дуло винтовки в рот и большим пальцем
босой ноги спустил курок. Ему разнесло затылок. Дуня стояла мертвенно-бледная,
с пепельными губами, все время развязывая и завязывая узел теплого платка с
бахромой.
– Главное дело, говорят, даже записки никакой не оставил, –
вымолвила она наконец. – Наверно, неграмотный.
Тетя изо всех сил сжала косточками кулаков виски.
– Ах, да какая там записка!.. – воскликнула она со слезами
досады и положила голову на скатерть возле блюдца чая, где во всех
подробностях, но крошечная, отражалась, покачиваясь, столовая лампа в белом
абажуре. – Какая там записка! И так все ясно…
Из окна кухни, выходившего на пустырь, Петя видел блуждающие
фонари кареты «скорой помощи», тени людей.
Дрожа от страха и холода, мальчик сидел на ледяном
подоконнике пустой кухни, припав к облитому дождем стеклу, не в силах отвести
глаза от темноты, в которой еще чудилось присутствие смерти.
Петя долго не засыпал в эту ночь, все время с ужасом
представляя себе труп босого солдата, в полной караульной форме, с размозженным
затылком и синим, загадочно неподвижным лицом.
Все же на следующее утро, несмотря на весь свой ужас, он не
смог преодолеть искушения взглянуть на страшное место. Необъяснимая сила тянула
его на пустырь. По дороге в гимназию он завернул туда и осторожно, на цыпочках,
как в церкви, приблизился по мокрой от дождя и тумана гнилой траве к тому
месту, где уже стояло несколько любопытных.
Возле штабной стены мальчик увидел выдавленную в сырой земле
круглую ямку величиной с человеческую голову. Она была полна дождевой воды,
бледно-розовой от примеси размытой крови. На этом месте мертвый солдат,
вероятно, и стукнулся затылком.
Это было все, что осталось от ночного происшествия.
Петя поднял воротник гимназической шинели и, дрожа от
сырости, некоторое время стоял возле ямки. И тут под ногами мальчик заметил
какой-то небольшой кружок. Он поднял его и задрожал от радости. Это был пятак,
черный и пятнистый, с бирюзовым лишаем вместо орла.
Разумеется, находка была случайная и к происшествию никакого
отношения не имела. Вернее всего, пятак пролежал здесь с лета, когда его
потеряли игравшие в орлянку мастеровые или обронила ночевавшая под кустом
нищенка. Однако монета сразу приобрела в глазах мальчика значение как бы
заколдованной, не говоря уже о том, что, помимо всего, это было целое
богатство: пять копеек!
Отец никогда не давал Пете на руки денег. Он считал, что
деньги легко могут развратить мальчика. Найдя пятак, Петя был вне себя от
восторга.
Весь этот день, волшебно озаренный находкой, превратился для
мальчика в сплошной праздник.
В классе пятак переходил из рук в руки. Среди товарищей
нашлись люди, опытные в такого рода делах. Они божились, крестясь на купола
Пантелеймоновского подворья, что наверняка это не что иное, как неразменный
пятак, младший брат сказочного неразменного рубля. Он должен принести Пете
неслыханные богатства.
Один мальчик – Жорка Колесничук – даже предлагал Пете в
обмен на этот талисман завтрак вместе с корзиночкой и в придачу перочинный
ножичек. Разумеется, Петя с грубым смехом отказался.
Но Жорка Колесничук не отставал.
Маленький, носатый – за что в первый же день пребывания в
гимназии заработал прозвище «дубастый» – он ходил за Петей по коридору, в
курточке до колен и в чересчур длинных брюках «на вырост», которые то и дело
подворачивались под каблуки, мешая ходить, и канючил:
– Ну, дава-а-ай…
– Отчепись!
– Корзиночку и но-о-жик…
– Не треба.
– Петька, не будь вредный!
– Уйди, дубастый.
– Что тебе сто-о-ит… – ныл Жорка Колесничук.
– Сказано: нет! – неумолимо отвечал Петя.
Только круглый дурак согласился бы на такую мену.
Петя, задыхаясь, бежал из гимназии домой.
– Жада-помада! – кричал издали Жорка Колесничук, путаясь в
штанах, угрожая: – Будешь помнить!.. Придет коза до воза и скажет мэ-э-э!..
Но Петя даже ни разу не обернулся: ему хотелось как можно
скорее показать находку дома и во дворе.
Какова же была его радость, когда он увидел во дворе
Гаврика!
Гаврик стоял на коленях, окруженный детьми, присевшими на
корточки. Он обучал их модной игре в ушки.
