– Дядя, ложитесь. Вы ж больной.
– Давай… давай… Давай мою робу… Где вещи?
Он, вероятно, забыл, что скинул верхнюю одежду в море, и
теперь беспомощно шарил похудевшей рукой по койке, небритый, страшный, похожий
в белой рубахе, и подштанниках на сумасшедшего.
Его вид был так жалок и вместе с тем так грозен, что Гаврик
готов был бежать от страха куда глаза глядят.
Но все же, пересиливая страх, он с силой обхватил больного
руками за туловище и пробовал уложить обратно на койку. Мальчик чуть не плакал:
– Дядя, пожалейте себя, ляжьте!
– Пусти. Я сейчас пойду.
– Куда ж вы пойдете в подштанниках?
– Дай вещи…
– Что вы говорите, дядя? Какие вещи? Ложитесь обратно. На
вас ничего не было.
– Пусти. Пойду…
– Вот мне с вами наказанье, если бы вы только знали, дядя!
Все равно как маленький! Ложитесь, я вам говорю! – вдруг сердито крикнул
мальчик, потеряв терпенье. – Что я тут буду с вами цацкаться, как с дитём!
Больной покорно лег, и Гаврик увидел, что его глаза снова
подернулись горячечной поволокой.
Матрос тихонько замычал, морщась и потягиваясь:
– За-ради Христа… Пускай меня кто-нибудь сховает… Пустите
меня в комитет… Вы не знаете, где тут одесский комитет?.. Не стреляйте, ну вас
к черту, а то весь виноград перестреляете…
И он понес чепуху. «Дело плохо», – подумал Гаврик. В это
время снаружи послышались шаги. Кто-то шел прямо к хибарке через бурьян, с шумом
ломая кусты.
Мальчик весь так и сжался, не смея дохнуть. Множество самых
ужасных мыслей пронеслось у него в голове.
Но вдруг он услышал знакомый кашель. В хибарку вошел
дедушка.
И по тому, как старик сбросил у порога пустой садок, как
высморкался и как долго и ядовито крестился на чудотворца, Гаврик безошибочно
понял, что дедушка выпил.
Это случалось со стариком чрезвычайно редко и обязательно
после какого-нибудь из ряда вон выходящего события, все равно – радостного или
печального. На этот раз, судя по обращению к Николаю-угоднику, случай был
скорее всего печальный.
– Ну что, дедушка, купили мясо для наживы?
– Мясо для наживы?
Старик прозрачно посмотрел на Гаврика и сунул ему под самый
нос дулю.
– На мясо! Наживляй! И скажи спасибо нашему
хрену-чудотворцу. Помолись ему, старому дурню, чтоб он лопнул! Наловить крупных
бычков – это он может, а цены подходящие сделать на привозе – так это маком!
Что вы скажете, господа! За такого бычка – тридцать копеек сотня! Где-нибудь
это видано?
– По тридцать копеек! – ахнул мальчик.
– По тридцать, чтоб мне не сойти с этого места! Я ей: «За
такой товар по тридцать копеек? Побойтесь бога, мадам Стороженко!» А она мне:
«У нас бог до привозных цен не касается. У нас свои цены, а у бога свои. А если
вы несогласные, то идите к жидам, может, они вам на какую-нибудь копейку больше
дадут, только сначала верните мне восемьдесят копеек вашего долга!» Видели вы
такое? Ну, не плюнуть за это в самые ее поганые очи? Так представьте ж себе,
господа, что я таки и плюнул. Перед всем привозом не посмотрел и нахаркал!
Истинный крест! Наплевал ей полные очи!
Дедушка при этом стал поспешно креститься.
Но он привирал. Никому он в очи, конечно, не плевал. Он
только весь затрясся, побледнел, засуетился и стал швырять рыбу из садка в
корзину мадам Стороженко, бормоча: «Забирайте и подавитесь. Чтоб вам от этих
бычков повылазило!»
Мадам же Стороженко невозмутимо пересчитала рыбу и протянула
дедушке двенадцать копеек липкими медяками, коротко заметив: «В расчете».
Дедушка взял деньги и тут же, весь клокоча от бессильного
гнева, пошел в монопольку и купил за шесть копеек голубой шкалик с красной
головкой. Он ободрал сургуч о специальную терку, прибитую на акации возле
питейного заведения, и трясущейся рукой выбил пробочку, завернутую в тонкую
бумажку.
Он одним духом вылил в горло водку и «вместо закуски»
вдребезги трахнул о мостовую тонкую посуду, хотя мог бы получить за нее копейку
залога.
Затем отправился домой, купив по дороге для внучка за
копейку красного леденечного петуха на сосновой щепочке – ему все еще казалось,
что Гаврик совсем маленький мальчик, – а также два монастырских, очень белых и
очень кислых бублика для больного матроса.
Остальные деньги он истратил на полтора фунта житного.
По дороге его разбирала такая злоба, что он раз десять
останавливался и плевал с яростью куда попало, будучи в полной уверенности, что
плюет в поганые очи мадам Стороженко.
– Святой истинный крест! – говорил он, дыша прямо в лицо
Гаврику сладковатым запахом водки и суя ему в руку леденечного петуха. – Кого
хочешь спроси на привозе – весь привоз видел, как я ей наплевал в поганые очи!
А ты, деточка, скушай петушка, ничего. Он все равно как пряник.
Тут старик вспомнил про больного и стал совать ему бублики.
– Не трожьте его, дедушка. Он только что заснул. Пускай
отдыхает.
Дедушка осторожно положил бублики на подушку рядом с головой
матроса и шепотом сказал:
– Ссс! Ссс! Пускай теперь отдыхает. А потом, как проснется,
будет есть. Житный ему нельзя: у него теперь кишки сильно слабые, а бублички
можно, ничего.
Полюбовавшись на бублики и на больного, старик покачал
головой и заметил нежно:
– Спит и ничего не чует. Эх, матрос, матрос, неважное твое
дело!
Он постелил себе в углу пиджак и лег отдыхать.
Гаврик вышел из хибарки, огляделся по сторонам и плотно
прикрыл за собой дверь. Он решил, не медля ни минуты, отправиться на Ближние
Мельницы, к старшему брату Терентию. Это решение возникло в ту же минуту, когда
мальчик услышал, как больной произнес в бреду слово «комитет». Гаврик не знал в
точности, что такое комитет. Но однажды он слышал, как это слово сказал
Терентий.
Глава 20
Утро
Петя проснулся и был поражен, увидев себя в городской
комнате, среди забытой за лето мебели и обоев.
