Бернелл кивнул. Бреясь этим утром, он немного порезался, и к ранке прилипла да так и осталась на лице пропитавшаяся кровью ватка. Он заставил Финна вытянуть перед собой руки. Руки дрожали. Потом снова посветил мальчику в глаза.
— Финн, вы должны рассказать мне обо всем, что делали вчера. Мне нужно знать, пили ли вы спиртное, принимали ли какие-нибудь наркотики.
Он легко пришлепнул Финна по щеке:
— Вы меня слышите, Финн?
Финн не ответил.
— Наркотик?
И опять Финн его как будто не услышал.
— Какой? «Экстази»? «Кислота»? «План»?
Походило на то, что Финн этих слов попросту не знает. Он спрятал лицо в ладонях.
— Думаю, нам следует осмотреть его комнату, — сказал Бернелл. — Вы не против?
Покрасневшая от стыда Ванесса кивнула. Ей было страшно подумать, какие шприцы и жгуты они могут там обнаружить.
Бернелл вгляделся в мальчика.
— Лучше не оставлять его здесь. Поднимемся все вместе.
В стоявшей на полу пепельнице обнаружились среди сигаретных окурков остатки трех косяков — Бернелл поднес их к носу, понюхал.
Ванесса улыбнулась:
— Слава богу. Я боялась найти что-нибудь серьезное. Знаете, героин или…
— А это вам серьезным не кажется? — спросил Бернелл. — Посмотрите на сына.
— Но я думала, — сказала Ванесса, — что слабые наркотики — ну, знаете, марихуана и прочее…
— В шестидесятых, может быть. Теперь уже нет. Они смертоносны. Генетически модифицированы для достижения наибольшего эффекта. Весьма вероятно, что любой из этих косяков раз в тридцать сильнее тех, что курили во времена вашей юности. — Он обратился к Финну: — Давно вы курите? Есть у вас запас травы? Где вы его держите?
Финн отвернулся, вцепился в руку матери.
— Они не придут. Говорят, что не смогут. Я не виноват, — пробормотал он.
— Ну хорошо, — сказал Бернелл. — Я введу ему успокоительное. А после придется отвезти его в больницу.
— В больницу? — переспросила Ванесса. — Но в этом же нет никакой необходимости.
— Надеюсь, надолго он там не задержится. Однако его непременно следует показать кому-то из наркологов или психиатров. Мне не хотелось бы оставлять его без присмотра специалистов. Сейчас я сделаю ему укол, он немного успокоится. Вы останетесь с ним, а я схожу позвонить в одну больницу, которую хорошо знаю. Она государственная, однако, на мой взгляд, уход за больными в ней лучше, чем в любой частной клинике. Вы сможете в любое время перевести его в частную. Согласны?
— Господи, да. Конечно, — сказала Ванесса. — Делайте, что считаете нужным.
III
Я люблю его, думала Дженни Форчун. Вот и весь разговор.
Поезд шел от «Вестминстера» к «Набережной», и Дженни пришлось напомнить себе: будь внимательнее — именно сейчас расходятся по домам работники офисов, отметившие во время ланча близящееся Рождество. Мужчины нередко спускаются по скату в конце платформы, чтобы помочиться на рельсы. Иногда между ними и приходящим на станцию поездом остается какой-то зазор — а иногда и не остается.
Неужели я впервые полюбила мужчину? Маму я, может, и любила, думала Дженни, но больше никого. Ни отца, ни Тони, ни Листона Брауна. Какое чувство внушал ей Листон? Страх. Оглядываясь назад, она понимала: на деле ничего другого и не было. Она нуждалась в его защите, в его силе. Связь с ним обещала безопасность, но обещания этого не сдержала. Дженни достались лишь разочарование и тревога, мысли о том, что она недостаточно хороша для него — слишком белая, слишком черная, слишком бедная, слишком молодая, слишком невежественная, не понимавшая, был ли секс более-менее всем, чего он от нее хотел, какое место занимал секс в том, что думал о ней Листон. А обратиться за советом ей было не к кому — женщины осторожно отмалчивались, не питая к ней никакого доверия, мужчины бросали на нее взгляды понимающие и, это она всегда чувствовала, немного презрительные, как будто думали: «Мы знаем, что у нее на уме», — но то, что она подружка Листона, явно производило на них впечатление. А она ни на кого впечатления производить не хотела.
Но вот с этим мужчиной… Было какое-то мгновение, все изменившее, — может быть, это произошло, когда Габриэль не позволил ей расплатиться в ресторане; может быть, когда он смотрел на нее в среду, в кабине шедшего по «Кольцевой» поезда; может быть, гораздо раньше, когда он попытался вызволить ее из железной хватки мистера Хаттона и она почувствовала его доброту, — хотя, бог его знает, может, и в самый первый раз, когда она заметила торчавшую из корзины для бумаг газету с каракулями на полях. Он такой тощий, что ее просто подмывает обнять его, прижать к себе. В нем столько печали, от которой ей хочется избавить его. И по какой-то смешной причине Дженни чувствовала, что только она это сделать и может. Больше никто.
Она невольно улыбнулась. Насколько это похоже на правду? Что только она одна… Да ведь она же знает — так и есть. Никто, кроме нее, не сможет вернуть этого мужчину к настоящей жизни, помочь ему набрать немного веса, добиться успеха и стать счастливым.
Дженни закрыла двери вагонов, нажала на рукоять и мягко повернула ее влево. Конечно, он не просто пациент, за которым тянется история болезни. Он может так много дать ей, он столько знает, столько всего передумал… О вещах, которые ей и в голову никогда не приходили, хотя, когда он говорит о них, Дженни начинает казаться, что она всегда знала об их существовании. И потом, они просто-напросто могут смеяться вдвоем, это она тоже знала. Он уже сумел рассмешить ее, и она, когда наберется уверенности в себе, сможет сделать для него то же самое.
Что и говорить, в этой самой истории присутствует нечто смешное. Испытывать такое чувство, поселившееся у нее прямо под ребрами, в интимном центре ее существа — и не к матери, а к барристеру… К мужчине, который, вполне может быть, и на латыни говорить умеет.
И пока она ничего еще не успела сказать ему, чувство это становилось все более волнующим. Она призналась в нем только себе. Одна часть ее сознания удивилась этому чувству, дала ему имя, а другая подтвердила его воспоминаниями, подробностями всех их встреч. Одна сказала: «Я только сейчас все и поняла», а другая: «Да я всегда это знала».
Ей пришлось дважды останавливаться на красном свете, ждать, пока идущий впереди поезд покинет следующую станцию, и на «Мэншн-Хаус» Дженни сообразила, что у нее есть время, чтобы выскочить из кабины и забежать в женскую уборную. Ноги ее, обутые в соответствии с новейшими правилами техники безопасности, словно летели над грязноватой платформой. А кроме того, она прихватила с собой фаянсовую кружку, наполнила ее чаем из стоявшего прямо за бурой дверью уборной автомата и, вернувшись в кабину, поставила в держатель на панели управления. Потом взглянула в зеркальце заднего обзора, закрыла двери и стронула поезд с места.
Память ее мобильника хранила сообщение, полученное этим утром, в 8.30. «Нужны более подробные сведения о безопасности. Не сможете ли прийти на вечерний чай не в контору, а ко мне домой? Исключительно по делу. Г.».
