Он всегда полагал, что портрет самого черствого и безжалостного божества рисует Старый Завет. Яхве, или Иегова, бог евреев, их Исхода, их диетических законов и кровавых битв с другими семитскими племенами; Яхве — бог изгнания, казней, кровопролития, моровых язв и истребления первенцев… Он, безусловно, выглядел образцом непримиримости. Однако в сравнении с богом Корана старина Яхве начинал казаться Габриэлю едва ли не добрым дядюшкой.
Бог Корана не делился с ним ни великими преданиями Старого Завета (хоть и ссылался на них), ни современными наставлениями Нового по части праведной жизни. Он предлагал лишь собственные слова, ipsissima verba,
[49]
переданные через архангела Джабраила Пророку, который запомнил их и записал буква в букву. И главная его мысль, излагаемая почти на 400 страницах, выглядела просто: веруй в меня или гореть тебе в вечном пламени. И так страница за страницей.
Мучительное наказание ожидает неверных.
[50]
Унизительное наказание уготовано им. Мы ведь приготовили для неверных узы, цепи и огонь. А что даст тебе знать, что такое оно? Огнь пылающий! Горе всякому хулителю-поносителю, который собрал богатство и приготовил его! Думает он, что богатство его увековечит. Так нет же! Будет ввергнут он в «сокрушилище», в огонь воспламененный. А если он из числа заблудших, то — угощение из кипятка и горение в огне. А Мы непременно дадим вкусить тем, которые не веровали, тяжкое наказание! Огонь для них как вечное обиталище.
На каком месте ни открой, все то же и получишь. «Посмотри, какой был конец тиранов». Похоронный звон, заевшая пластинка муэдзина.
Зато верующих ожидают «добротные, прекрасные, черноокие, скрытые в шатрах, не коснулся их до них ни человек, ни джинны… Они — точно яхонт и жемчуг, возлежа на ложах, расставленных рядами. И Мы сочетаем их с черноглазыми, большеокими».
Жизненный выбор, установленный Пророком, был, как любила выражаться — к великой досаде Юстаса Хаттона — Дилайла из комнаты клерков, «и ежу понятным». Каждый, думал Габриэль, предпочел бы девственницу адскому пламени — во всяком случае, каждый мужчина, поскольку, что, собственно, предлагается женщинам, оставалось неясным. Чего Корану не хватало, так это доводов и свидетельств в пользу представленной в нем картины столь радикально разделенной надвое посмертной жизни.
Иегова разводил воды Чермного моря. Он разрушал города на равнине.
[51]
Он говорил в уши пророков. Он насылал чуму на врагов израильтян. Иисус, дабы доказать свою божественную природу, творил чудеса и изобрел совершенно революционный способ обхождения с людьми — благожелательный. Он ходил по водам. Он воскрешал мертвых. Аллах же, с другой стороны, снизойти на землю или доказать свою правоту не потрудился. Он не давал себе труда убеждать кого-либо; единственный раз лично обратившись к человеку, Аллах предложил ему лишь предостережение: веруй в меня или умри.
Одолев 200 страниц, Габриэль ощутил страшную усталость. А кроме того, самодостаточная, не допускающая возражений уверенность Корана в своей правоте содержала в себе нечто, напоминавшее Габриэлю о чем-то другом, о ком-то, кого он хорошо знал. О некоем голосе. Однако связать его с каким-либо именем прямо сейчас Габриэлю не удавалось.
Он читал где-то, что арабы чувствовали себя отлученными от монотеизма, поскольку и через несколько сотен лет после его возникновения у них так и не объявилось собственного пророка, который получал бы прямые указания свыше; походило даже на то, что их еврейские и христианские торговые партнеры насмехались над ними за эту недостачу. Когда же Пророк наконец пришел, со времени явления и ухода второго воплощения Бога, Иисуса Христа, миновало 600 лет: промежуток, который, по нынешним меркам, лет этак 1400. Для короткой истории монотеизма срок страшно долгий, думал Габриэль, особенно если все это время твои соседи смотрят на тебя как на отставшее в развитии существо. И некоторые из яростных повторов книги демонстрируют, похоже, плоды, вызревшие за столетия тайных надежд и безмолвия. Так что после всего этого пустого времени Пророку лучше было высказываться покатегоричнее.
Не исключено, впрочем, думал Габриэль, что его отношение к книге слишком формально или педантично. В конце концов, во Второзаконии и Книге Левит вздора тоже хватает: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне…»
[52]
Однако евреи не стояли на месте. И они и христиане признали, что их священные книги были написаны людьми, — пусть и вдохновленными Богом, — и огромное большинство и тех и других с радостью воспринимало слова этих книг в контексте своего времени и без особых хлопот примиряло их с современным знанием, лишь бы оно позволяло сохранить утешительное ощущение высшей силы, которой не безразлично то, что происходит с тобой и до и после смерти.
Ислам же, насколько понял его Габриэль, никогда ни пяди своей земли не уступал. После того как в ходе ранних теологических споров было раз и навсегда постановлено, что Коран буквальным образом передает каждым своим слогом не искаженное посредниками слово Божие, все мусульмане обратились в «фундаменталистов» по определению. Ислам по природе своей не обладал сходством с иудаизмом или христианством; эта религия была по врожденной сути ее безоговорочно фундаменталистской. Разумеется, между понятиями «фундаментальный» и «воинствующий» — не говоря уж об «агрессивный» — существует великая разница, но и она не отменяет упрямой истины: будучи столь чистым, столь надменным и бескомпромиссным, Ислам сильно сокращает число верующих, на которых он может рассчитывать.
После ланча Габриэль отправился на встречу с Дженни Форчун, которой предстояло провезти его по «Кольцевой».
Он уже совершил однажды, когда готовился к первому слушанию дела, такую поездку, однако полагал, что ее полезно повторить, это позволит ему по-настоящему прочувствовать работу Дженни. Начальник станции, ожидавший его у турникета, провел Габриэля вниз, на платформу, где он и дождался ее поезда.
Когда она нажала на кнопку, чтобы открыть для него дверь, на лице Дженни обозначилось самое близкое подобие улыбки, какое Габриэль когда-либо видел у нее.
— Заскакивайте, — сказала она.
Возможно, подумал Габриэль, Дженни чувствует себя более уверенно просто потому, что они это уже проходили, — ничего нового для нее, а значит, и бояться нечего.
Габриэль опустил откидное сиденье, сел. Внутри кабина была выкрашена в небесно-голубой цвет, из приборной доски торчал прямо перед Габриэлем предназначенный для обучающего машинистов инструктора рычаг экстренного торможения. Дженни глянула в зеркальце заднего вида, нажала, чтобы закрыть двери вагонов, две кнопки, утопила в приборную доску рукоять управления двигателями и медленно повернула ее против часовой стрелки. Поезд тронулся.
