Обнаружив, что Миранда Стар вышла из игры, Рэдли разозлился. Он надеялся, что понравится ей, что она захочет снова увидеться с ним; в том, что он поимел в ночном клубе другую женщину, Рэдли ничего обидного для Миранды не видел — это же шутка, не более. Похоже, Миранда была девицей строгих правил, и это пробуждало к ней еще пущий интерес. Большинство женщин «Параллакса» щеголяло грудями размером с дыню канталупу, которые удерживались на своих местах всего лишь полосками ярких тканей, и на каждом из доступных обозрению хрящиков этих бабцов висело по колечку. А эта девица, шатенка с карими глазами, носила джинсы и белую хлопковую рубашку. Первоначальными женскими макетами игры Рэдли никогда не интересовался, но полагал, что Миранда ушла от них недалеко, так и оставшись моделью входного уровня, — вернее, ее лишь отчасти усовершенствованной крестной матерью из подлинной жизни. И Миранда его возбуждала.
Но почему же она смылась? Люди, которых Рэдли встречал в «Параллаксе», были по большей части пресыщены сексом, попробовав его разок-другой, игроки — кроме закоренелых педиков и прочей подобной публики — довольно быстро проникались к нему равнодушием. И опять-таки, большинству обитателей «Параллакса» нравились его изготовленные на заказ, обошедшиеся ему в 300 вахо гениталии, а Миранда не написала о них ни слова.
Время было уже позднее, тем не менее Рэдли покатил ночным автобусом в город. Двухэтажный автобус был пуст, если не считать нескольких пьяных подростков лет пятнадцати. Рэдли их не боялся. Он регулярно посещал школьный спортзал и накачал себе крепкие мышцы на спине и плечах. В жиме лежа, к примеру, результаты у него были лучше, чем у остальных учителей, включая и преподавателя физкультуры Пола Уоттса. Он не курил, хотя и выпивал — не так уж и мало, чтобы справиться с трудностями рабочего дня; трижды в неделю устраивал себе пробежки по Буши-парку с рюкзаком весом в двадцать фунтов.
Учительство не было той профессией, о которой мечтал, с отличием закончив школу, Рэдли Грейвс, — ему хотелось поездить по свету. Единственный в семье ребенок, внебрачный сын коммивояжера — дитя одной ночи любви, — он воспитывался матерью, жившей в Малдене. Родной отец Рэдли изредка помогал им небольшими деньгами, как и постоянный любовник матери, шотландец по имени Колин, который заведовал камерой хранения, стоявшей на шоссе А3. Колин мог всю неделю не обращать на Рэдли никакого внимания. Он возвращался с работы около пяти, усаживался в гостиной перед единственным в доме телевизором, выкуривал сигарету за сигаретой и пил чай. По пятницам взрослые отправлялись в паб, предоставляя Рэдли право выбирать телевизионную программу по собственному усмотрению; время от времени, по субботам, Колин таскал Рэдли в парк «Хрустальный дворец», где покупал ему пирожок и чашку безумно горячего чая.
Ночной автобус доставил Рэдли в Саутворк, к работавшему, как он знал, и в ночные часы пабу. Когда-то это заведение служило прибежищем для матросов и докеров, поднимавшихся сюда по реке; затем, когда их миру пришел конец, стоявший на берегу паб попробовали превратить в столовую, где подавалась главным образом рыба с картошкой. Столовая прогорела, однако естественная ее клиентура осталась прежней: полуночники, завершив свои ночные делишки, стекались сюда, чтобы поблевать на холодный каменный пол бара. Одни из них были уголовниками, другие просто работали в позднее время — грузчики здешнего рынка, скажем, появлялись в пабе уже после четырех утра. Пахло в нем как в конюшне — сырой соломой и распалившимися жеребцами; клиенты его терпели злонравную хозяйку бара и ее муженька, поскольку те, нарушая новый закон, разрешали завсегдатаям курить.
Рэдли Грейвс выделялся среди них — изгвазданных забулдыг, бандитов, ночных сторожей — опрятной, спортивного стиля одеждой. Он сидел перед пинтой горького пива и размышлял о своей жизни.
Главный ее недостаток состоял в том, что усилия, которых она от него требовала — все эти поездки на ранних поездах, переклички в 8.30 утра, плотное расписание уроков, старания уберечь свою спину, приготовление к уик-эндам, — не оставляли ему времени общаться с людьми или хотя бы попробовать разобраться в себе. Ему некогда было думать о лучшей работе, о другой жизни, потому что будильник каждое утро вырывал его из объятий сна, а последний срок подачи отчетов об успеваемости учеников всегда приходился на вчерашний день. А уж контрольные работы…
Этот вторник начался хорошо. У Рэдли имелось окно, позволявшее ему подготовиться к следующим занятиям, сидя в учительской коммуникативного отделения. Аня, новичок в школе, принесла миндальные печенья (учителя выдали ей в начале триместра по 10 фунтов, чтобы она снабжала учительскую всем необходимым), и Рэдли выпил большую кружку растворимого кофе, черного. Учительская была маленькой, освещалась лампами дневного света и примыкала к компьютерному классу, так что об уединении и покое здесь нечего было и думать. Рэдли предпочитал старую учительскую, огромную, с коврами и телевизором, способную вместить весь преподавательский состав, но на зиму ее превращали в спортивный зал. Открытые спортивные площадки тянулись от здания школы до сетчатого забора высотой в двадцать футов; за ним были видны такие же, но принадлежавшие соседней частной школе, — одни с искусственным покрытием, другие травянистые. На них порою целыми днями не появлялось ни одного ребенка, однако ученикам государственной средней вход туда был закрыт, они могли лишь любоваться этой роскошью сквозь металлическую сетку забора.
Рэдли Грейвс преподавал главным образом в младших классах, хотя вел и один класс постарше, 11-й. Уроки английского давно уже объединили с уроками иностранных языков и истории средств массовой информации, налепив на них общий ярлык: «коммуникативные дисциплины», что Рэдли считал, в общем-то, правильным. Его профессиональная подготовка вертелась вокруг расовой, классовой и гендерной политики, но на занятиях, которые он посещал, обучаясь ремеслу учителя, почти ничего не говорилось о том, как держать учеников в узде и как проводить урок. Практические навыки он вынужден был приобретать на ходу, и поначалу ему приходилось туго. В первой школе его дважды временно отстраняли от преподавания и отправляли на курсы «управления гневом». В конце концов один из старших коллег сжалился над Рэдли и объяснил ему основные принципы обращения с учениками. «Ни на чем не зацикливаться. Никаких разговоров с глазу на глаз. Выиграть в битве самолюбий невозможно. Говорить негромко. Вести себя уважительно. Отвечать без сарказма, и если ученик не желает идти вам навстречу, упрекать его за это не следует. Просто махните на него рукой. И никогда, никогда не повышайте голос выше четверки по десятибалльной шкале».
Соблюдение этих принципов потребовало определенных усилий. Сложившуюся систему Рэдли не одобрял, считая, что она заставляет учителей уступать власть ученикам. Детям разрешалось опаздывать на уроки, а после того, как ему пригрозили однажды судебным преследованием за сексуальную агрессию, он перестал спрашивать у учениц, что их так задержало. Детям разрешалось также разговаривать на уроках без каких бы то ни было ограничений; впрочем, создаваемый ими шум удавалось иногда пригасить мягкими призывами к порядку — но призывами общими, выделять кого-либо из говорунов, называть его по имени было непозволительно. Детям разрешалось вообще ничего не делать, если им припадала такая охота; ученику можно было ласково напомнить, что нужно учиться, но напомнить только один раз. Сквернословие допускалось при условии, что в нем отсутствуют расовые или сексуальные обертоны: Абир мог назвать Рэдли ублюдком, но не имел права назвать сучкой сидевшую с ним за одной партой Мехрин.
