Габриэль удивился, когда Каталина попыталась возобновить их разговор, — предполагалось, что после того, как человек обменялся несколькими фразами с соседями справа и слева и его начали «развлекать», он свободен. Однако эта женщина, напористая, с чувством юмора, стремилась, судя по всему, вывести их беседу за пределы обычного обмена учтивостями. Разумеется, решил Габриэль, никого из тех, с кем он встречается на подобных мероприятиях, не может заинтересовать его мнение об ответственности местных органов власти или о вторжении в Ирак. И потому он стал с большим, нежели прежде, вниманием вслушиваться в слова Каталины, в гармонический строй ее речи. Она говорила с легким акцентом, а когда смеялась, ее контральто неожиданно обращалось в голосок юной девушки. Габриэль решил, что она года на три старше его — лет тридцать шесть, примерно так. И все же сильнее всего его поразили откровенность и изящество, с которыми она рассказывала о своей жизни — посмеиваясь, похоже, над своими неудачами и с неизменной любовью отзываясь о трех ее сестрах. У Каталины было двое детей, однако они в ее рассказах почти не фигурировали. И это тоже удивило Габриэля, поскольку знакомые ему молодые матери в обязательном порядке делились с ним историями о детских садах и школах. Муж Каталины работал в посольстве Германии в Лондоне и большую часть времени проводил в разъездах. В конце того вечера она попросила Габриэля записать номер его телефона на обороте ее пригласительной карточки. А потом позвонила.
Год спустя, когда они лежали зимним субботним вечером в постели, Каталина сказала: «Я все поняла, как только села рядом с тобой. Просто почувствовала, что должна получить тебя, что мне не будет покоя, пока я не затащу тебя в постель».
Габриэль обозвал ее тогда разными нехорошими словами, выражавшими, впрочем, лишь восхищение ее смелостью, и Каталина с достоинством ответила, что он всего-навсего третий ее любовник: первый был студентом университета, а второй мужем, что она вовсе не grande horizontale,
[28]
как ему, может быть, представляется, а просто женщина, которая встретила своего идеального любовника и которой хватило ума узнать его, когда случайность усадила их рядом на покрытые дешевой позолотой банкетные стулья. О муже Каталина упоминала примерно так же, как могла бы упоминать о дне недели или схеме метро — о чем-то, что хочешь не хочешь, а приходится принимать во внимание; она никогда не говорила о нем пренебрежительно и не жаловалась на него, просто сообщала Габриэлю, когда муж окажется в Лондоне и ей придется быть с ним рядом. Габриэль довольно быстро перестал расспрашивать о нем: пока имя мужа (Эрих) им, Габриэлем, не произносится, мужа словно бы и не существует. Однажды он удивленно спросил у Каталины, как ей, женщине во многих отношениях просто-напросто видной насквозь, удается вести двойную жизнь, и услышал в ответ лишь что-то неопределенное о китайских стенах, внутренних перегородках и о том, что ему на этот счет беспокоиться нечего.
Любовь — вот что постепенно охватывало Габриэля, пока он не обнаружил однажды, во время грустного, на грани слез, телефонного разговора, что бороться с ней уже поздно, обратного пути нет. Ощущение было такое, точно накопления, которые он держал на нескольких счетах, перекачал с них без его ведома какой-то хакер, а он, Габриэль, получил письменное уведомление — из которого впервые об этом и узнал — о том, что все, ему принадлежавшее, теперь вложено в Каталину. В определенном смысле он был этому рад, поскольку прежде накопления его вкладывались по преимуществу в разного рода пустяки, эмоциональные эквиваленты сберегательного банка. Но, с другой стороны, разве не принято считать, что разнообразие обладает серьезными достоинствами? Раскладывать яйца по нескольким корзинкам и так далее.
А означало это, собственно говоря, что теперь Габриэль жаждал проводить с ней все дни напролет. Ему мало было ожидания пятничных вечеров, в которые Эрих неизменно отсутствовал, и — от случая к случаю — еще одного чудесного свидания, вырванного у судьбы среди недели. Время, проведенное без нее, он считал потерянным. И гадал, в какой именно миг он перестал быть хозяином положения. В самом начале их отношений Каталина, казалось, зашла в любви так далеко вперед, что Габриэль ощущал некоторую неловкость из-за разницы в силе их чувств — он считал, что никогда не сможет испытать чувства столь сильные, и в то же время был рад: в случае чего это грозит ему меньшими бедами. Он вглядывался в эту женщину с отстраненным удовольствием, которое, похоже, и огорчало ее, и очаровывало.
— Видать, ты не очень-то веришь в мое существование, — сказала она однажды.
— Да, я не до конца в этом уверен, — ответил Габриэль. — Люди, подобные тебе, просто-напросто не появляются в жизни таких, как я. Норма нашей жизни — что-то вроде приемлемой неудачи. Ею я и довольствовался. Научился жить с ней, как научились все остальные. Невозможно же ожидать, что в один прекрасный день стул, стоящий рядом с твоим, займет совершенная женщина. А потом еще и позвонит, и придет к тебе, прекрасно одетая, с бутылкой вина и цветами…
— Я ведь действительно существую, — сказала она.
— Да, но мне все еще трудно в это поверить.
Приехав на Рождество к матери, в гэмпширскую деревню, и приводя в порядок ее облетевший садик — сметая в кучу последние опавшие листья и черепки разбившихся цветочных горшков, — Габриэль вдруг почувствовал себя находящимся не здесь, а где-то еще. Он оттянул край толстой перчатки, посмотрел на часы и попытался представить себе, что делает сейчас Каталина в Копенгагене, в ее родном доме, который стоит по соседству с окруженным позеленевшими от времени статуями собором Святого Фредерика. Пирог, который его мать разогрела на ужин в канун Рождества, воображение Габриэля обратило в пиршество из закопченной сразу после отлова рыбы, жареного гуся с ломтиками яблок и glögg'a — пунша из красного вина, который любовно описывала ему Каталина. В церкви он едва удостоил взглядом хор, оба глаза были нужны ему, чтобы не отрываясь смотреть на экран мобильника в ожидании обещанного послания, — один глаз мог и проглядеть то единственное поздравление с праздником, какого он жаждал: «Получено 1 сообщение».
С Каталиной казалось возможным все, что угодно, более того, все словно озарялось ярким светом. Поскольку каждая частность их романа, начиная с самого начала, была попросту невероятной, дальнейшие совершаемые Каталиной чудеса — такие как превращение вечера в то, ради чего стоит жить, а дня — в то, что можно, просыпаясь, радостно приветствовать, — воспринимались Габриэлем как нечто обыденное, просто-напросто то, что она умеет делать. И, задаваясь вопросом о том, когда же он потерял себя, перестал быть хозяином положения — или к чему там свелась его капитуляция, — Габриэль получал ответ, который казался ему не связанным ни с ним, ни с его прошлым: только с ней. Теперь происходившее поработило его (когда Габриэль был только еще начинавшим барристером, один клиент по уголовному делу сказал, что его поработил героин); та точка их внутреннего ландшафта, в которой возникла взаимозависимость, была давно ими пройдена.
Любовь настолько сильная до добра не доводит. Она вредна для здоровья. Вероятность того, что врачи называют хорошим исходом, мала, уж это-то Габриэль сознавал даже тогда. В самой сути большинства прочитанных им книг западных авторов и увиденных спектаклей содержался некий изъян, который и сформировал его представления о себе. Столетия западной культуры породили, казалось ему, мысль о том, что наисильнейшие чувства — суть и самые достойные: любовь к другому человеку, безрассудная страсть дает тебе земное счастье, к которому ты обязан стремиться, а те, кому не удастся изведать ее, являются, в определенном смысле, неудачниками; меньшинство же, познавшее это счастье, и еще меньшее число тех, кто сумел удержать его (впрочем, возможно, и те и другие) и видел, как оно мало-помалу преобразуется в нечто менее изнуряющее, проживают свои жизни наиболее достойным образом. И когда вострубит над землей архангел, их будут короны и лавры.
