– Да неужто Кирилл Борисыч шалашовку себе обеспечил? –
удивился бабий голос.
– А то ты не слыхала, дура, – пробасил, поворачиваясь,
ленивый. Стенка при его повороте прошла ходуном, в ногах сквозь отслоившуюся
фанеру видна была черная пятка обитателя соседней «отдельной комнаты».
– Жена приехала с «материка», Пахомыч, – негромко
сказал Кирилл. – Законная супруга Цецилия Наумовна Розенблюм.
– Поздравляю, Борисыч, – сказал Пахомыч. Он явно лежал
теперь спиной к стене. – А вас с приездом, Цилия Розенблюмовна.
– Я тебе обещаю, что у нас скоро будет настоящая отдельная
комната, – прошептала Цецилия Кириллу прямо в ухо.
Шепот ее щекоткой прошел через ухо прямо в нос. Кирилл
чихнул.
– Хочешь спирту? – спросил Пахомыч.
– Завтра выпьем, – ответил Кирилл.
– Обязательно, – вздохнул Пахомыч.
Кирилл пояснил в розенблюмовское молодое ухо:
– Он как раз из нашей с тобой Тамбовщины. Добрейший мужик.
Сидел за вооруженный мятеж...
– Что за глупые шутки, Градов, – усталой баядеркой
отмахнулась Цецилия.
Надо, однако, раскладываться. Кирилл взялся распаковывать
багаж, стараясь увиливать от прямых взглядов на копошащуюся рядом старуху. Да
вовсе и не старуха же она. Ведь на три года младше меня, всего лишь сорок
четыре. Сорок лет – бабий цвет, сорок пять – ягодка опять. Глядишь, и помолодеет
Розенблюм.
– А это еще что тут такое у тебя, Градов?! – вдруг
воскликнула Цецилия. Подбоченившись, она стояла перед этажерочкой, на верхушке
которой располагался маленький алтарь-триптих, образы Спасителя, Девы Марии и
святого Франциска с лесной козочкой под рукой. Эти лагерные, сусуманской работы
образа подарил Кириллу перед разлукой медбрат Стасис, которому еще оставалось
досиживать три года.
– А это, Циля, самые дорогие для меня вещи, – тихо
сказал он. – Ты еще не знаешь, что в заключении я стал христианином.
Он ожидал взрыва, воспламенения, неистового излияния
марксистской веры, однако вместо этого услышал только странное кудахтанье. Бог
мой, Розенблюм плачет! Будто вслепую протягивает руку, опускает ему на голову,
как Франциск Ассизский на братца-волка, шепчет:
– Бедный мой, бедный мой мальчик, что с тобой сталось... Ну,
ничего, – встряхнулась тут она. – Это у тебя пройдет!
Бодрыми движениями рассупонила Маркса, водрузила его на
этажерку рядом с образами. Вот теперь уж и посмотрим, кто победит! Оба
облегченно рассмеялись.
Ну, разве ж не идиллия? Кипит московский электрический
чайник. Распечатана пачка «грузинского, высший сорт». Комки слипшихся сладостей
разбросаны по столу. Посвистывает первая метель осени сорок девятого года.
Затихает завальный барак, только откуда-то еще доносится голос Сергея Лемешева:
«Паду ли я, стрелой пронзенный», да гребутся по соседству увлеченные примером
Пахомыч со своей бабой Мордехой Бочковой. Цецилия же извлекает большую
фотографию девятнадцатилетней давности. На веранде в Серебряном Бору после их
свадебного обеда. Все в сборе: Бо, и Мэри, и Пулково, и Агаша, и восьмилетний
их кулачонок-волчонок Митя, и Нинка с Саввой, и четырехлетний Борька IV, и
хохочущий пуще всех молодой комдив, и неотразимая, белое платье с огромными
цветами на плечах, Вероника, ах, Вероника...
– Эта сволочь, – вдруг прошипела Цецилия. – Тебя
могли освободить еще в сорок пятом, освободить и реабилитировать как брата
маршала Градова, всенародного героя, а эта сволочь, проститутка, спуталась с
американцем, со шпионом, удрала в Америку, даже не дождавшись известий о сыне!
Не говори мне ничего, она – сука и сволочь!..
– Не надо, не надо, Циленька, – бормотал он, поглаживая
ее по голове. – Ведь мы же все тогда друг друга любили, посмотри, как мы
все влюблены друг в друга и как мы счастливы. Этот миг был, вот доказательство,
он никуда не улетел, он всегда вместе с нами существует...
Когда она злится, лицо, нос и губы вытягиваются у нее, как у
какой-то смешной крысинды. Но вот лицо разглаживается, кажется, уже перестала
злиться на Веронику...
– Ты говоришь, мы все любили друг друга, а я никого из них
вокруг просто не видела, только тебя...
Глава 2
Бьет с носка!
От колымского убожества, дорогой читатель, столь верно
идущий за нами уже несколько сотен страниц, заграничное мое перо, купленное на
углу за один доллар и семь копеек и снабженное по боку загадочной надписью
«Paper-mate Flexgrip Rollen – Micro», уведет вас в огромный город, склонный на
протяжении веков очень быстро впадать в полнейшую мизерность и затрапезность и
со столь же удивительной быстротой выказывать свою вечную склонность к
обжорству, блуду и странной какой-то, всегда почти фиктивной, но в то же время
и весомой роскоши. Итак, мы в городе, давшем название всему этому
трехступенчатому сочинению, в Москве, н.д. и у.ч., то есть наш дорогой и
уважаемый читатель.
По-прежнему на общих кухнях коммунальных квартир хозяйки
швыряли друг в дружку кастрюли со щами, а молодожены спали на раскладушках под
столом в одной комнате с тремя поколениями осточертевшей семьи. По-прежнему на
покупку гнусных скороходовских ботинок уходило ползарплаты, а шитье зимнего
пальто было равносильно постройке дредноута. По-прежнему очереди в баню
занимались с утра, а посадка в автобус напоминала матч вольной борьбы. По-прежнему
вокруг вокзалов валялись пьяные инвалиды Великой Отечественной, а в поездах
слепые и псевдослепые пели жестокий и бесконечный романс «Я был батальонный
разведчик». По-прежнему содрогался обыватель при виде ночных «воронков», и
по-прежнему все остерегались открывать двери на кошачье мяуканье, дабы не
впустить банду «Черная кошка», во главе которой стоял, по слухам, могучий и
таинственный бандит Полтора-Ивана.
Голод, впрочем, кончился. Собственно говоря, в Москве он на
самом деле никогда и не начинался. Худо-бедно, но снабжение столичного
населения по карточкам во время войны осуществлялось, ну а после денежной
реформы сорок седьмого и отмены карточной системы в хлебных магазинах появились
батоны, крендели, халы, французские булочки (через два года, впрочем,
переименованные в городские, дабы не распространять космополитическую заразу),
сайки, баранки, сушки, плюшки, всевозможные сдобы, затем по крайней мере
полдюжины названий ржаных изделий – бородинский, московский, обдирный... в
кондитерских же отделах среди щедрой россыпи конфет воздвиглись кремовые
фортификации, подкрепленные серьезными, в каре и в овалах, формациями
шоколадных наборов, в гастрономах же в отделе сыров можно было теперь увидеть
не только жаждущих пожрать, но и знатоков, ну, какого-нибудь грузного
москвитянина с налетом прошлого на мясистом лице, который благодушно объясняет
более простодушной соседке: «Хороший сыр, голубушка моя, портяночкой должен
пахнуть...»
