Несколько секунд царило молчание. Лицо Берии было
непроницаемо. Лицо Бориса Никитича было проницаемо. Маски не наденешь, все
ясно, все сказано. А чтобы еще яснее все стало, пусть заметит мое презрение. Он
усмехнулся:
– А народ, ну что ж... в нынешних условиях народ может и не
заметить годового отсутствия вождя...
Интереснейший человек, едва не воскликнул Берия. Оставив
профессора в прежней позе на диване с высокой спинкой, он ушел к окну, там
чиркнул зажигалкой и с наслаждением закурил душистую американскую сигарету.
Резиденты из-за границы неизменно привозили ему запасы «Честерфилда».
– А ведь вы не всегда, Борис Никитич, были таким стойким,
несгибаемым врачом, – лукаво сказал он от окна и даже погрозил гордецу
пальцем. – Я вот только сейчас перелистал ваше дело и кое-что увидел,
записанное нашими товарищами еще в старые времена.
Профессор Градов порывисто встал.
– Сидеть! – рявкнул Берия.
– Не сяду! – крикнул в ответ профессор: да что это со
мной? – С какой стати я должен сидеть? Предъявите ордер на арест, а потом
приказывайте!
Впоследствии, пытаясь анализировать свое, столь невероятное
поведение в застенках Чека и стараясь по интеллигентской привычке все-таки
самого себя унизить, Градов решил, что он в эти минуты, очевидно,
подсознательно почувствовал, что Берии нравится его независимость, и, стало
быть, эта неизвестно откуда взявшаяся отвага – совсем и не отвага вовсе, а
что-то вроде упрямства любимчика ученика.
Берия улыбнулся и произнес любезнейшим тоном:
– Слушай, старый хуй собачий, если эта информация
куда-нибудь просочится, блядь сраный, если кому-нибудь скажешь о нашей встрече,
понял, о нашем разговоре, я тебя отдам со всеми потрохами Мишке Рюмину и ты
свою гордость проглотишь вместе со своими кишками и яйцами точно так же, говно
козы, как ее твои еврейские дружки, Геттингер и Трувси, проглотили. Шкуру
спустим, срака, в буквальном смысле!
Он надел плащ, шляпу и протер шарфом очки. Любезнейшая
улыбка все еще блуждала по его губам, у которых было какое-то странное свойство
то сужаться, превращая рот в подобие акульего отверстия, то распускаться
мясистым алчным цветком.
Страннейший человек в большевистском правительстве, вдруг
совершенно спокойно подумал Борис Никитич. Меньше всего он похож на большевика.
В нем есть что-то итальянское, что ли, такой зарубежный злодей. Он даже
ругаться по-русски не научился. Итак, что же является самой страшной тайной:
здоровье Сталина или его к этому интерес?
– А ведь мы с вами едва ли не родственники, Борис
Никитич! – вдруг милейшим образом рассмеялся Берия. – Ведь супруга
ваша Мэри Вахтанговна – моя землячка, ведь верно, а ведь все грузины немножко
родственники, даже и мингрелы с картлийцами переплелись. Поищите в наших
летописях «Картлис Цховреба» и наверняка найдете родственные связи между Берия
и Гудиашвили. Не надо вздрагивать! Все мы люди, а племянник вашей супруги
Нугзар Ламадзе – мой ближайший помощник. Видите, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, мир
мал, мир мал!
– Да, мир тесен, – как бы подтвердил и в то же время
как бы поправил Градов.
Берия приблизился и запросто полуобнял профессора за плечи:
– Пойдемте, я провожу вас до машины. Не бойтесь, мне
нравится ваша, понимаешь, приверженность клятве Гиппократа...
В ночном воздухе после дождя вокруг дома в конце жизни
сильно и сладко пахли цветы – табаки. Сосны, подруги жизни, ровно и нежно
шумели под ветром, который не исчезает никогда, самый молодой и самый древний
обитатель всех пространств и закоулков земли. И в освещенном окне проходит
силуэт старой подруги, единственной женщины, которую я любил всю свою жизнь,
ну, если не считать нескольких медсестер в командировках, спина ее все еще не
ссутулилась, седая коса тяжела, все с той же гордостью проплывают ее груди,
которые я когда-то так упоенно ласкал и из которых левая так теперь
обезображена недавней операцией.
Давайте теперь наслаждаться каждым мигом в родном доме,
табаками и ветром и нежным видом старухи любви: надолго ли я отпущен назад, в
жизнь? Почему же щенок не чувствует моего присутствия и не лает? Нет, он не
сторож, заласкан моими женщинами, как и тот, предыдущий.
Срываю белый цветок табака, погружаю в него свой давно уже
окаменевший нос, поднимаюсь по крыльцу, наслаждаясь каждой его ступенькой.
Поднимаю руку, чтобы насладиться стуком в свой дом. Залаял Архи-Мед.
Наконец-то! Это я, Архипчик, твой хозяин, архи-медикус Борис. Видишь, отпустили
еще немножечко пожить.
Глава 8
Знаешь, я тебя знаю!
«Ну что, Град? – Порядок, Град? – Ребята, Град
толкнул терапешку! – Что отхватил? „Пйтух“? Не верю! – А ну, Град,
покажь нам свой „пйтух“! – Все чин чинарем, ребята, у Града в зачетке
„пйтух“! – Ой, Боренька, ой-ой, как мы тебя поздравляем! Как мы рады, что
ты с нами сдавал и „отлично“ получил! Ведь ты у нас такой знаменитый! Такой
красивый! Такой стильный! – Слушай, Град, ты кому сдавал, Тарееву или
Вовси?..»
Студент третьего курса Первого МОЛМИ Борис IV Градов, он же
чемпион Союза по мотокроссу в классе 350 кубических сантиметров, мастер спорта
СССР и член спортклуба ВВС Б.Н.Градов, он же известный в Москве молодой человек
Боря-Град, с наслаждением стаскивал с атлетических плеч кургузый и коротколапый
белый халатишко. Амба, экзамены позади! И самое потрясающее – никаких
задолженностей! Удивляюсь, как ты смог все махнуть в одну сессию, Град, сказал
ему подошедший студент по кличке Плюс, боксер-перворазрядник, один из немногих
однокурсников, с кем Борис держался более или менее на равных.
– «Высокие горы сдвигает советский простой человек», –
пояснил Борис.
Вокруг пищали девчонки и басили, сбиваясь на фальцеты,
двадцатилетние мальчишки. Град снисходительно взирал на эти телячьи радости.
Народ совсем зеленый, совсем стручки. Колоссально задерживается в развитии
послевоенный молодой народ. Сплошная девственность, заторможенность полового
развития. Однажды, когда заглядывали друг другу через плечо, как профессор мнет
живот больному, к Борису прижалась студентка Дудкина. Этой девице с ее
великолепными формами давно пора было бы встать во главе передовой Москвы.
Однако она трепетала при этом невольном прикосновении. Чтобы ободрить Дудкину
(она к тому же еще была комсоргом потока), он положил ей руку на попку и
немного даже съехал вниз, к завершению округлости. Девчонке стало плохо, черт
побери! Пришлось ей дать капель Зеленина в граненом стакане. С тех пор
старается его не замечать, а если вдруг перехватываешь взгляд, то в нем легко
читается «письмо Татьяны». Смеху полные штаны.
И вот комсорг Дудкина как раз сейчас, после экзаменов, к
нему направляется. Прямо к пожирателю птенцов.
– Боря, вы будете с нами отмечать окончание курса?
