– Да я знаю, знаю, но не буду же я с ними на эту тему
спорить. Только брови удивленно поднимаю, как глупая кукла. Однако, они
говорят, нам сейчас нужна о нем кое-какая дополнительная информация в связи с
его сложными семейными обстоятельствами, а также в связи с некоторыми
странностями в поведении. Ну вот, говорят, например, у нас есть сведения, что
он участвовал в распространении антисоветских анекдотов в «Коктейль-холле». Вы
слышали что-нибудь об этом? С американскими журналистами держался запанибрата...
такие вещи не красят мастера спорта СССР. По последним, вот, данным, завел
дружбу с человеком весьма сомнительной репутации, неким Александром
Шереметьевым. При наличии родной матери в США, да еще замужем за пресловутым
мистером Тэлавером, который сейчас одну за другой антисоветские статьи печатает
в машине американской пропаганды, вашему другу построже надо себя держать,
пособранней. Ну, я тут сразу начала соловьем заливаться: и какой ты патриот, и
как ты нашего Иосифа Виссарионовича любишь, а что же, ведь и есть за что, он
нас к победе привел, и с каким презрением ты к американскому империализму
относишься, а сама дрожу от страха, как бы сейчас про ночной подарок не
спросили. Нет, знаешь ли, не спросили и вообще вопросов мало задавали, мне даже
показалось, что они просто хотели через меня как бы на тебя подействовать,
сделать такое серьезное предупреждение...
– И вот ты его сделала, – печально произнес
Борис. – И вот ты его сделала, – повторил он в острой тоске. – И
вот ты его сделала, – в третий раз сказал он, и тут на мгновение его
затошнило.
Она прижалась к нему, зашептала в ухо:
– Милый, если бы ты знал, как я их боюсь! Я когда их вижу в
зале, за микрофон хватаюсь, чтобы не упасть. Но их же все боятся, их нельзя не
бояться, ты тоже их боишься, сознайся!
– Я не боюсь, – шепнул он ей в ответ прямо во
внутреннее ухо, то есть в отверстие, окруженное дужками внешнего уха,
уравновешенными нежной висюлькой мочки, в свою очередь уравновешенной
бриллиантовой абстракцией серьги.
Какой странный орган – человеческое ухо, почему-то подумал
Борис. И мы все равно находим в нем красоту, если оно принадлежит женщине. Мы
его увешиваем серьгой. Первый раз они прижимались друг к другу не для любви, а
для того, чтобы их не услышало некое большое нечеловеческое ухо.
– О чем ты думаешь? – спросила она.
– О человеческом ухе, – ответил он. – Такая
странная форма. Не понимаю, почему мне оно так нравится.
– А ты знаешь, что мочка уха не стареет? – спросила
Вера, снимая сеpьги. – Все тело обезображивается, а мочка по-прежнему
молода.
В ее природе было забывать побыстрее о всяких гадостях, в
частности, о контактах с «органами», что она и делала в данный момент, быстро и
деловито снимая сеpьги, поворачиваясь к Борису, чтобы расстегнул пуговки на
спине.
– Вот я вся скоро постарею, скукожусь, а ты все будешь
любить мочку моего уха.
О чем только не болтают эти придурки, думал недавно
размещенный на чердаке маршальского дома слухач, старший сержант Полухарьев. У
него уже барабанные перепонки гудели от оперетты «Мадемуазель Нитуш», через
которую он ровным счетом ни хрена не слышал, когда вдруг неизвестно почему
заржавевшая с войны аппаратура стала оглушительно передавать любовный шепот про
уши. Ну что несут, рычал сержант, как будто попросту поебаться не могут.
Я их не боюсь, все чаще думал Борис. Мне ли их бояться? Ну,
в конце концов, посадят. Немедленно убегу, мне это не составит труда. Ну
застрелят при побеге или расстреляют по приговору суда, однако я ведь столько
раз рисковал своей жизнью за четыре года службы, мне ли бояться такой
элементарной штучки, как пуля. Вот пытки, это другое дело, не уверен, что и
пыток не боюсь. Нас готовили психологически, как сопротивляться пыткам, однако
я не уверен, что я их не боюсь. Нас к тому же знакомили с тем, как вести
«активный» допрос. Слава Богу, не пришлось самому никого «активно» допрашивать,
однако вспомни: ведь ты же видел, как Смугляный, Гроздев и Зубков допрашивали
пленного капитана Балансиагу, хотели узнать его настоящее имя. Нет, я не
уверен, что психологически готов к пыткам...
Да что это я себя стал так накручивать? Почему я стал
просыпаться среди ночи рядом со своей красавицей и вместо того, чтобы любить
ее, лежу и думаю о них? Почему мне раньше никогда в голову не приходило, что
она связана с ними? Я живу так, как будто их нет, а они есть, они повсюду. Они
даже мою любовь обмазали, хотя она ни в чем не виновна. В чем ты ее можешь
обвинить, когда ты сам весь замазан, охотник из польских лесов? Они, наверное,
к каждой красивой бабе в Москве подлезают на всякий случай, потому что красивая
баба всегда может быть приманкой. Они, как крысы, прожрали все вокруг...
Ну вот, докатился уже до прямой антисоветчины, еще минута –
и зашиплю, как мой названый кузен Митька Сапунов: «Ненавижу красную сволочь».
Вот парадокс, ненавидел чекистов и коммунистов, а погиб за родину, вот вам
простой парадоксишко нашего чокнутого века. Трудно поверить тетке Нинке, будто
она видела Митькино лицо в колонне предателей, которых там кончали в овраге,
скорее всего, ей просто померещилось: на войне часто кажется, что видишь вокруг
знакомые лица. В конце концов разница между отдельными людьми очень небольшая,
это особенно видно, когда смотришь на трупы. Инопланетянам, возможно, мы все
покажемся на одно лицо, никаких красивых и некрасивых, что Вера Горда, что
гардеробщица тетя Клаша, все одно. Жалко Митьку, какой страшной была его
короткая жизнь! Мне-то еще повезло, я не видел того, через что он, через что
мои родители прошли. Бабушка Мэри и дедушка Бо умудрились среди всего этого
бедлама сохранить серебряноборскую крепость. Вот только там-то и не было их.
Постой, постой, как это не было их? Ты что, забыл свою самую страшную ночь,
когда они уводили твою мать, а ты идиотом смотрел, как накладывают сургуч? Ну
да, они, может быть, туда иногда проходили, но они никогда не могли там жить,
потому что там Мэричкин Шопен, дедовские книги, Агашины пироги, а они этого не
выдерживают и, если не могут сразу разрушить или подменить фальшивкой, тогда
испаряются.
Вот так и надо делать – жить так, как будто их нет,
создавать среду, в которой они задыхаются. Жить с аппетитом, со страстью,
мучить любовью Веру Горду, гонять мотоцикл на предельных оборотах, одолевать
медицину, дружить с этим чертовым одноногим суперменом, всем их
предостережениям вопреки, танцевать под джаз, пить водку, когда весело, а не
когда тошно! В конце концов все здесь у нас, в России, образуется, ведь у нас
все-таки не кто иной, как Сталин, во главе, личность исключительных параметров!
Значит, я их не боюсь!
