Тучки, впрочем, иногда набегали, закручивались самумчиками
ревности: а вдруг она вот так же, как со мной, с ходу, в темпе, кому-нибудь еще
дает, где попало: в лифте, в поезде, на лестнице – что ей стоит? Она мгновенно
ощущала закручивание этих туч, садилась к нему на колени, увещевала щекочущим
шепотом в ушную раковину. Перестань торчать в ресторане и караулить! Разве ты
не видишь, что я влюблена в тебя, как кошка, даже и подумать не могу ни о ком
другом. У меня и вообще-то до тебя никого не было. Нет, не вру, а просто так
ощущаю, все, что было, из памяти просто вычеркнула!
Все-таки к концу программы он шел ее встречать в гостиницу.
Завсегдатаи сразу смекнули, что Горда переменилась, завела себе мальчика, и больше
не беспокоили. Остались, однако, заезжие безумцы, всякие там полярники,
летчики, моряки, закавказские директора и партработники, с этими иногда
приходилось проводить сеансы самбо, хотя Вера сердилась, говоря, что она и сама
с этим дурачьем легко справится.
Он хотел, чтобы она переехала к нему, что называется, с
вещами. Она хоть и проводила на Горького большую часть своего времени, с вещами
– отказывалась. Иной раз, чаще всего по воскресеньям, она исчезала,
отправлялась куда-то на такси, никогда не позволяла Борису заводить «хорьх»
ради этих оказий. Как он понял, в доградовское время она жила на два дома:
где-то был заброшенный муж («Ну жалкое существо, ну просто самое жалкое
существо!»), а в другом месте обреталась в трущобной коммуналке любимая тетка,
старшая сестра умершей матери. Утонченная, прелестная, беззащитная, вся семья
пропала на Колыме. Вот эта тетка, похоже, была главным предметом Вериных забот.
Где-то в пучинах Москвы обретался и ее отец, но это была
полумифическая личность, старый холостяк, чудак, бывший футурист, а ныне
профессор-шекспиролог. Оказалось, что сценическое имя Горда не с потолка
слетело, а было взято от настоящей отцовской фамилии Гординер. Звучит
по-еврейски, но мы не евреи, настойчиво повторяла Вера, скорее уж шляхтичи
польские. В общем-то отец из-за каких-то старых распрей с туберкулезной
маменькой единственную дочку Веру почти не признавал, во время ее визитов –
очень редких, может быть не чаще одного раза в год, – держался сухо,
отчужденно. Исключительным высокомерием по отношению к ней отличался и его
мыслящий кот Велимир.
– Вот ты, Бабочка, во мне свою маму Веронику
компенсируешь... – однажды вполне небрежно сказала она, – а мне отца
никто не компенсирует, потому что у меня его и не было никогда.
Борис задохнулся. Во-первых, откуда она узнала его детское,
смешное и немного, в самом деле, по нынешним-то временам, по отношению-то к
офицеру разведки и мастеру спорта обескураживающее прозвище? А во-вторых,
оказывается, самый его глубоко подкожный секрет, то, в чем и самому себе почти
никогда не признавался, оказывается, для нее вовсе и не секрет. Ну да, это ведь
так и было: в первый же момент, когда он ее увидел, она поразила его сходством
с матерью. Может быть, сейчас в своем Коннектикуте мать наконец-то постарела,
ведь ей уже сорок семь, но он ее помнил только молодой, ослепительной
Вероникой. Потому-то и еле сдерживался тогда, в первую ночь с Гордой, чтобы не
выкрикнуть: «Мамочка, мамочка моя!»
Оказалось, что Вера даже один раз видела его мать. Да-да,
это было в конце 1945-го. Она тогда уже пела в «Савое», и там был банкет
американских союзников, и она пела по-английски из «Серенады» и из «Джорджа».
Не исключено, что она даже видела Бабочкиного отчима, во всяком случае это был
длинный, немолодой полковник, с которым его мать в тот вечер все время
танцевала, настоящий джентльмен. А Вероника... ох, это была женщина... какой
класс... как я мечтала тогда, вот бы мне стать когда-нибудь такой, как эта
знаменитая маршальша Градова, вот бы мне выйти замуж за американца! Слава Богу,
что не вышла, а то я бы не встретила тебя, мой сыночек Бабочка!
Тут она начинала бурно и лукаво хохотать, чтобы
спровоцировать его на очередную атаку, и, надо сказать, никогда эти провокации
не оставались без ответа.
Впрочем, однажды она пришла печальной и, заведя разговор о
матери, старалась показать всем своим видом, что сейчас не до излияний
подспудных чувств и не до эротики.
– Ты должен быть осторожен, Боря, – сказала она. –
Каждый момент должен быть начеку. За тобой очень пристально наблюдают. Для
тебя, конечно, не секрет, что у нас почти все музыканты, да и вообще весь
персонал гостиницы, по негласному договору обязаны являться к этим, ну,
определенным товарищам. Ну, и они там вопросы свои задают. Ну, в общем, ты
знаешь, как это бывает. Ну, а со мной, знаешь, у них как бы особые отношения,
ну, в общем, потому что однажды я попала в очень неприятную историю, мне
грозила тюрьма, ну, и они как бы меня выручили, ну, и теперь как бы своей
считают, ну, Боря, ты только на меня так не смотри. Мне тpидцать пять лет, я
всю жизнь в ресторанах и с лабухами провела, ты же не ожидал, что Зою
Космодемьянскую в постель затаскиваешь, правда? А вот теперь ты, пожалуйста, не
отворачивайся и посмотри на меня. Ну, и скажи теперь: какой я агент? Я им
всегда все путаю, чепуху всякую несу, они ко мне не очень серьезно относятся. А
вот вчера вдруг с булыжными такими физиономиями явились трое. Мы, говорят...
прибавь, пожалуйста, громкости в радио... мы хотим, говорят, с вами о вашем
новом друге потолковать... Что, кто были старые друзья? Ну, Боря, ну, нельзя же
так, ну, не было же никого, я же тебе говорила, маленький, что никого до тебя
не было, вообще ничего не было в моей жизни, кроме тебя. Ну, в общем, они
говорят, мы, конечно, не возражаем против вашего романа, они не возражают, понимаешь,
Боря, как тебе это нравится, все обсудили и не возражают, Борис Градов,
говорят, сын дважды героя, маршала СССР, сам боевой офицер, разведчик, наш
кадр...
– Никогда я их кадром не был! – немедленно вклинился
Борис. – У них своя компания! У нас своя!
