И в тишине безлюдной
Ночи медленной нет конца...
Весь ее репертуар состоял из полузапрещенных песен, которых
уж ни под каким предлогом не услышишь по радио или в концертах, ритмы блюза и
танго, с сильной нотой российско-цыганской романтики, словом, самая что ни на
есть «ресторанщина», а рестораны в те годы хоть и существовали, однако всенародно
считались капищами греха, пережитками капитализма.
В кругах ресторанных завсегдатаев, то есть людей не
идеальных, с которых не следовало брать пример подрастающему поколению, о Вере
Горде говорили: «Вы слышали, как Горда поет „Караван“ Айвазяна? Это, знаете ли,
нечто!»
...«Хорьх» шел к намеченной цели с опущенным боковым
стеклом. Борис этого не замечал и весь покрылся инеем и снегом. Вспоминалось
даже нечто блоковское: «кружится снег, мчится мгновенный век, снится блаженный
брег...» При всем моторном направлении ума не чурался иной раз в захламленности
квартиры подцепить с полки томик стихов из маминой коллекции. Она, наверное,
там и русские стихи забыла, зачем ей теперь русские стихи? Не заметил, как
вдруг совершенно протрезвел и оробел. Не надо мне туда идти. Ну что туда идти
на посмешище? Ну как я к ней подойду, что скажу? Простите, Вера, но я вас хочу.
Но это же совершенно немыслимо – от меня к ней. Любой барыга может ей так
сказать, будет нормально. Для меня – абсолютно ненормально. Чудовищно. Немыслимо.
С девчонками все это получается естественно и как будто между прочим, а эта
блядь почему-то за каким-то барьером недоступности...
Был уже почти час ночи. Надо домой пилить, повыть в
одиночестве и отключиться. Два раза он объехал вокруг центрального московского
квартала: гигантская гостиница, кинотеатр «Стереокино» со своей вечной и
единственной картиной «Машина 22-12», потом «Гранд-отель», потом снова
«Москва»... Хмель совсем прошел, остался только стыд за гусарство в
коктейль-холле: в конце концов добьюсь того, что все меня будут держать за
дешевого пижона. Черт, я сам себя загнал в ловушку этой ночью, вьюга залепила
мне мозги. Я не могу уйти и не могу кружить здесь без конца; в конце концов
меня в МГБ поволокут за это кружение. В конце концов надо с этим покончить раз
и навсегда!
У входа стояли только две «Победы» – такси с работающими
моторами. Не видно было даже обычной очереди. Швейцар зевал за полузамерзшими
стеклышками двери. Внутри, в вестибюле, бузил какой-то пьяный. Два официанта,
бульдог и мартышка, обшаривали его карманы: видно, хорошо погулял по буфету
Ваня-золотишник, а расплатиться позабыл. Обычно уже здесь слышен был грохот
оркестра, сейчас стояла тишина. Борис оставил пальто швейцару, который,
разумеется, его знал. Тоже под знаменами легендарного батеньки служил на
Резервном фронте. Бегом поднялся в зал. Оркестр, очевидно, был на перерыве,
сцена пустовала, если не считать нескольких оставленных инструментов: раскрытый
рояль, горка ударных, многозначительные вопросительные знаки саксофонов. Буржуазная
загогулина, ничего не скажешь. Не так давно газета «Культура и жизнь» объявила
игру на саксофоне злостным хулиганством.
Борис пошел меж столов, пытаясь найти местечко с видом на
сцену. К этому часу все в зале были уже более или менее пьяны. Салаты разрушены
и размазаны. Торчали окурки из неожиданных мест, например из апельсина. Много
обнажалось металлических ртов, преобладало червонное золото. Где-то было
слишком много вина, где-то не хватало. Кого-то выводили под руки. Кто-то сам
мчался, шатаясь, закрыв ладонями рот, пытаясь донести до сортира свое
праздничное откровение. В основном, однако, царило некоторое остекленение,
вызванное, по всей вероятности, тридцатиминутным отсутствием оркестра. В час
ночи, конечно, всем хотелось двигаться, прижиматься телами, качаться, как
романисты той поры писали о загранице, «в ударном трансе». Вдруг кто-то его
окликнул. Из-за колонны махал рукой цэдэковский гонщик Сева Земляникин:
– Привет, Боб! Слушай, вали к нам, тут мой одноклассник,
летчик-испытатель, гуляет. Грушей привез с Дальнего Востока вагон и маленькую
тележку!
Прикинув, что сцена отсюда будет видна как на ладони, Борис
шагнул за колонну и сразу увидел Веру Горду. Она сидела за дальним концом
большого стола рядом с капитаном ВВС. Тот что-то ей шептал на ухо, она
улыбалась. Там, в темном углу, на фоне какой-то бордовой портьеры, за скопищем
пустых, полупустых и непочатых еще бутылок, в каких-нибудь трех шагах от него,
как будто вдруг материализовавшаяся с киноэкрана, сидит она, один голый локоть
на столе, вторая рука с отставленной длинной папиросой возле левого уха, глаза
надменно полуприкрыты, а красный рот полуоткрыт так, как будто она уже в
постели с этим гадом, летчиком-испытателем, чья рука, запущенная под скатерть,
давно уже, наверное, путешествует меж ее колен.
Вокруг стола еще сидело персон не менее десяти, но Борис
ровным счетом никого из них не заметил и даже не слышал обращенных к нему слов.
Он руки чьи-то пожимал, не отрывая взгляда от Горды, с жадностью фиксируя все
детали: опасно полуоторванную бретельку концертного платья, крупные кольца
завивки, серьги, браслет, маленькую бородавочку на виске.
Она вдруг чуть отодвинулась от летчика, вдруг улыбнулась
прямо новоприбывшему, окатила вдруг теплой синевой очей, вот именно: «очей-синевою-сейчас-я-завою».
Пронзило и мгновенно отлетело ощущение, что этот момент уже был когда-то в его
жизни.
– Простите, я не расслышала, как ваше имя? – спросила
она.
– Борис Градов, – произнес он так, как будто она могла
это немедленно опровергнуть.
– Борис Градов, неплохо звучит, – сказала она как
маленькому мальчику. – А я Вера, если вы не расслышали.
– Я расслышал, – сказал он.
– Давайте выпьем! – вскричал летчик, бухая себе в фужер
сразу из двух бутылок водку и шампанское, то есть формируя популярный в те годы
напиток «Северное сияние».
– В Горду врезался Эдька, – сказал про него Сева
Земляникин Боре Градову. – Как услышал «В запыленной пачке старых писем»,
так сразу в пике вошел, все свои шиши готов отдать за одну ночку.
– Мало ли что он готов отдать, – сказал Боря и сразу
же, резко, пошел на опасное сближение с летчиком-испытателем. – А что же
вы испытываете, Эдуард, если это не государственный секрет? Большие самолеты
или маленькие?
Летчик с хмельным оскалом погрозил пальцем Борису, хотя тот
вряд ли отчетливо в данный момент для него фокусировался.
– А вот это и есть как раз большой секрет, молодой человек.
Маленький самолет под большим секрето2м. – Наклонив голову, он явно
боролся с алкогольными перегрузками, потом, очевидно победив, весело осветился
и вывалил самый уж что ни есть чудовищный государственный секрет: – Я этот
самолетик, друзья и Верочка, на практике испытываю. Спросите где? Строго между
нами, в Корее. Нелегкая там у нас работа, Верочка и вы, остальные. Одной рукой
гашетки нажимаешь, а другой рукой глаза растягиваешь, под корейца косишь, вот
такие дела.
