Он налил себе до краев тонкий стакан, выпил его одним духом,
даже не почувствовав вкуса водки. Поп в это время, хитрый морж, махнул
рюмашечку и подцепил солидный, как сторублевая ассигнация, пласт семги. О
закуске, между прочим, не договаривались, ну да черт с ним. Пока наливал второй
стакан, 250 граммов, как доктор прописал, вдруг нахлынула густая пьяная волна.
Мгновенно сконцентрировался, не пролил ни капли. Волна сошла. Водка прошла.
Перевернул бутылку, выжал, как полагалось в разведке, все четырнадцать оставшихся
капель. Гром аплодисментов. Жадный до зрелищ московский плебс. Тем не менее
благодарю тебя, мой добрый народ. «Закусывайте, Град! – крикнула
Наташка. – А то не сможете ничего!» – «Будь спок, Наташка! – ответил
он ей с ослепительной улыбкой героя фильма „Мост Ватерлоо“. – Обо мне не
волнуйся, о себе подумай!» Четким гвардейским, как на параде, шагом, вот так бы
прямо к Мавзолею, швырнуть к подножию генералиссимуса Сталина штандарт дивизии
«Мертвая голова», прошагал к бару за новой сигарой, попутно получил от сеньоры
Валенсии граненую рюмочку «Маяка», изумрудный шартрез с яичным желтком внутри,
пьется тоже одним глотком. «Эй, Поп, даю тебе фору!» Кажется, все заведение
смотрит на меня, так я прекрасен у стойки бара с сигарой, опрокидывающий
«Маяк». Или наоборот, никто не смотрит на меня, такое я дешевое говно. На кой
хер я ввязался в этот идиотский спор? Ведь мне все-таки не восемнадцать лет,
ведь я все-таки не маменькин сынок. Нет-нет, я не маменькин сынок, кто угодно,
но не маменькин сынок. Может быть, бабкин внук и теткин племянник, но уж никак,
никак, ей-ей, клянусь Польской Народной Республикой, не маменькин сынок.
Писатели между тем покидали помещение. Кто-то вальяжный уже
стоял в шубе с бобровым воротником и в шапке-боярке. Некто другой, то ли знаменитый,
то ли на подхвате, теперь уже не отличишь, проходя, полуобнял Бориса за
стальное плечо:
– А мы в «Ромэн», не хотите ли с нами? Сегодня там банкет,
петь будут до утра. Эх, хорошо под вьюгу-то завить тоску цыганщиной!
«Надо было с ними пойти, – думал Борис, вертя в пальцах
рюмку из-под „Маяка“, – эх, под вьюгу-то запеть! Жаль, что я не цыган, эх,
послать бы всех на хуй и зацыганствовать! Эх! Не-е-т, шалишь, мы пойдем другим
путем! Кто так сказал? Кому? Гоголь Белинскому или наоборот? Да нет, это же
Ленин сказал, наш Владимир Ильич сказал царю. Пальцы под мышки, под жилет, с
небольшой усмешкой... Не-ет, батенька, мы пойдем другим путем. Мы знаем, куда
сегодня ночью пойдем». Идея вдруг с ходу откристаллизовалась, теперь он понял,
чем все завершится этой ночью. Мы знаем, куда пойдем и кому мы сегодня
наконец-то покажем, что мы не маменькины сынки, отнюдь не маменькины сынки,
может быть, мы сукины дети, но, ей-ей, не маменькины сынки.
Вдруг все звуки питейного заведения прорезались: стук
стульев и пьяный смех, бум-бум-бум контрабаса, лабает «надежда русской прозы»,
голос Валенсии Максимовны: «Гаврилыч, закройте дверь, вы нас всех простудите!»
– кто-то рядом хохочет с нерусским акцентом, бздынь, кто-то кокнул
бокал, – пора отчаливать, чтоб не размазаться тут на сладком полу.
Он вернулся к столу, за которым начался «эксперимент».
Борец, чуть-чуть отрыгивая, продолжал пропускать рюмочки. Бутылка его была
опорожнена только наполовину. «Я проиграл», – сказал Борис и бросил на
стол залог, три сотенных бумажки с изображением Кремля, Москвы-реки и
маленького пароходика на воде. «Куда же вы, Град?!» – едва ли не с отчаянием
воскликнула Наташа. Должно быть, именно этот Боря Град олицетворял для нее
девичью мечту о принце, а вовсе не Поп, чемпион по классической борьбе.
– Пьян в дупель, – извинился Борис. – А меня дома
мамочка ждет.
По паркетной диагонали четко прошагал к выходу, ни разу не
оступился. Позади Поп сползал из кресла на пол, почти бессмысленно бормоча:
«Ха-ха, Града перепил, ха-ха». Подготовка чемпиона оставляла желать, как тогда
говорили, много лучшего.
«Хорьх» стоял на месте. Все нормально. Видимость нулевая.
Осадки не в виде снега, а в виде ведьминых косм и хвостов. Если это мирное
время, то какого черта навешивать собак на войну? Заводимся вполоборота. Танковое
сердце России в железных кишках Германии! Снег разгребать не будем, поедем с
метровым холмом на горбу. Привет работникам ОРУД – ГАИ! Сын маршала Градова
спешит объясниться в любви одной поющей проститутке.
* * *
Ехать было недалеко: два квартала по улице Горького и потом
левый поворот в Охотный ряд, прямо к подъезду гостиницы «Москва». Там в
огромном ресторане на третьем этаже пела по ночам его мечта, Вера Горда.
Много раз Борис говорил себе: плюнь ты на эту блядь, тоже
мне мечта, фальшивка и подделка, да и не очень молода, наверное, если увидеть
ее при дневном свете. Тут же, впрочем, сам себя опровергал: ее и не нужно
видеть в дневном свете, она – мечта твоих пьяных ночей, ночная птица «Лалабай»,
воплощение блядства и нежности. Много раз он видел, как к концу программы в
зале среди пьяного мужичья поднимался опасный спор – кто увезет Горду? Иногда
она смывалась или уходила под защитой оркестра, а иногда с каким-то даже как бы
вызовом ждала окончания спора и удалялась в сопровождении кавалеров, очень часто
грузин. В эти минуты Борис сгорал от ярчайшей ревности: да как они, козлы,
смеют посягать на это существо, самой судьбой мне предназначенное?! Да что
посягать, наверняка ведь тянут ее, напоят допьяна и употребляют! В следующий
раз никому не дам ее увезти, всю кодлу расшвыряю, затащу ее к себе в «хорьх»!
Да ей и самой интересней будет с таким парнем, как я, вместо всех этих барыг...
Подходил, однако, «следующий раз», и он опять, как мальчишка, смотрел на
высокую женщину в облегающем черном платье, интимно чуть-чуть изогнувшуюся
перед микрофоном, чутьчуть отставившуюся в сторону, чуть-чуть появившуюся из
длинного разреза длинную ногу в шелковом чулке. Низкий голос, будоражащий
что-то очень далекое, почти забытое, мальчишеское, в глубинах отставного
диверсанта...
Здесь под небом чужим
Я как гость нежеланный
Слышу крик журавлей,
Улетающих вдаль...
Всякий раз он напивался, когда ее видел и слышал, и всякий
раз почти в отчаянии ощущал какую-то дичайшую недоступность этой, по всей
видимости весьма доступной, особы.
Нужно к чертовой матери все это послать, говорил он себе и
довольно успешно все это томящее, развратное, высасывающее к чертовой матери
посылал, забывал, тем более что московская его жизнь становилась все более
интенсивной: институт, спорт, моторы, околоспортивные девчонки, выпивоны в
мужских компаниях... Месяцами он не появлялся в близлежащей (30 секунд ходу по
прямой) гостинице, однако потом вдруг, будто из морского мрака, белоголовый вал
возникал и швырял его прямо к подножью ресторанной сцены, где стояла в луче
фонаря Вера Горда, где она поднимала к золотоволосой голове обнаженные руки,
голосом своим как бы держа ритм всего биг-бэнда.
Молча лежат в песках верблюды,