Ты теперь под защитой вороного крыла.
Хохоча, собирая белье и тайком то и дело поглядывая на часы,
Оксана возражала: «Хороши омары! Питаемся одними „микояновскими“ котлетами, к
вашему сведению».
Так вот и сейчас, едва переступив порог, сбросив заляпанные
боты и расстегнув юбку, Оксана уже бросила косяка на часы. Одиночество – удел
критика-космополита, думал Гординер, с кривой улыбкой вылезая ей навстречу из
своего кресла. Кот между тем, по-светски покрутившись вокруг быстро
обнажающейся Оксаны, решительно направился к окну. В последнее время он резко
сократил свое участие в «заполнении кулуаров романтики», то есть облизыванье
папиных пяток. Оксанины визиты начали его раздражать, потому что женщина
отказывалась жить с ними постоянно.
«Галагала гэгэгэ! Гракахата гророро!» – потребовал он.
Гординер открыл форточку: «Возвращайся до темноты!» Велимир
выпрыгнул на карниз, спустился на низлежащую крышу и прошел к трубе, держа
перпендикулярно колеблющийся, словно гвардейский султан, хвост. Помимо всего
прочего, он был флагманом здешнего флота. Лучи заката просвечивали сквозь
густой пух хвоста, отчетливо выделяя стержневую мощную пружину.
...Заполнив «кулуары романтики», Оксана и Бронислав еще
некоторое время лежали в объятиях друг друга. Профессор нажатием на лопатки
подавлял внутреннюю суету возлюбленной: «Перестань смотреть на часы!» Она
гладила его по голове, нежнейшим образом пощипывала славно поработавший старый
орган. «Да-да, ты прав, Броня, не будем наблюдать сей странный механизм». Она
вздыхала: «Вчера он искал папиросы, залез в мою сумку, нашел ключ от твоей квартиры.
Разумеется, скандал. В который раз? Ах, это почти невыносимо!»
Гординер молчал. Обычно после таких сообщений он начинал
бурно требовать, чтобы она немедленно ушла от докучливого Минтяжпрома, чтобы
все они начали новую, романтическую жизнь, без всякой фальши и тягомотины.
Сейчас молчал. «Что же ты молчишь?» – спросила она. Все-таки хотелось, чтобы
поклянчил, хоть и знала, что никогда к нему не уйдет.
«Молчу потому, что мне теперь нечего тебе предложить. За
мной, наверное, скоро придут. Вчера на открытом партсобрании секции критики
опять требовали полного разоблачения. Позаботься о коте, Оксана, не дай ему
пропасть».
Кот между тем несся по конькам крыш. Домой – с благой
вестью! Последние закатные лучи ударяли в открывающиеся форточки, пьянили и
слепили, как когда-то, в незапамятной жизни, в плавнях Волжского устья,
ослепляли и пьянили мальчонку закатные, сквозь камыши, блики, когда за каким-то
папенькой-орнитологом поспешал, волоча калмыцкий челнок с выводком
окольцованных птиц. Экое счастье было, экое счастье – сейчас! Вперед, вперед,
на молодых или, ну, еще не старых, там, мускулах, страшная железобетонная
радиосхема последней наркотической ночи в Санталово еще впереди или уже позади,
а может, ее и совсем нет, хоть и присутствует, а главное, эти блики, этот полет
любви, главное, как можно быстрее сообщить любимому ходячему местечку, а именно
папочке Брониславу Григорьевичу Гординеру, в прошлом Пупко, о том, что он не
будет арестован!
Откуда взял это кот Велимир, с какого панталыку?
Высокочастотную связь, что ли, подслушал? В эфире ли прошел какой-то сдвиг, что
улавливают коты и что недоступен людям? Во всяком случае, вдруг озарило, и он
понял, что всем их страхам теперь конец: папа уцелеет! Скорей! Скорей! Теперь
самое главное, как передать эту новость Гординеру? Поймет ли он универсальный
язык, унаследованный из глубин онтологии?
Оксана рыдала. Только сегодня она поняла, что Гординер
обречен. Рыдала не только от горя, но и от стыда, ибо знала, что не останется с
ним даже сегодня, что он ей давно уже немного в тягость, а также потому, что,
невзирая на все благородное сострадание, там, и даже скромные потуги
самопожертвования, в предательских мыслях то и дело возникает молодой
сослуживец по библиотеке ВТО – совсем молодой, на 15 лет ее младше, – который
давно уже дает понять, что не прочь заполнить ее «кулуары романтики». Гординер
ее не утешал.
Вдруг за окном бурно возникла фигура кота во весь рост, в
распушившейся шубе, с огнем в глазах. Барабанил передними лапами по стеклу,
требовал впуска. Вот кто никогда не предаст, подумал Гординер, бросаясь к окну.
Впрыгнув в комнату, кот заколесил, хвост трубой, меж ног
своего папы и его любовницы. Громко и торжествующе он пытался донести до них
свою новость:
Лили эги, ляп, ляп, бэмь.
Либибиби нираро
Синоано цицириц.
Хию хмапа, хир зэнь, ченчь
Жури кака син сонэга.
Хахотири эсс эсэ.
Юнчи, энчи, ук!
Юнчи, энчи, пипока.
Клям! Клям! Эпс!
«Что это с ним случилось? – перепугалась Оксана. –
Валерьянки, что ли, где-нибудь насосался или мышьяку перехватил?»
Профессора вдруг осенило: «Да как же ты не понимаешь?
Велимир где-то узнал, что меня не арестуют! Правда, Велимир?»
Кот в восторге вдруг сделал пируэт на одной ноге.
Иверни выверни,
Умный игрень!
Кучери тучери,
Мучери ночери,
Точери тучери, вечери очери.
Четками чуткими
Пали зари.
Иверни выверни,
Умный игрень!
Оксана смотрела, мучительно не понимая. Старый ее любовник,
которого она всегда из-за его возраста немного стеснялась, хотя и не замечала,
что в последнее время народ на улице уже не видел в их редких совместных прогулках
никакого несоответствия, теперь стоял на одной ноге посреди комнаты,
балансировал руками и бормотал: «Хоть здесь и нет объективной красоты, но
все-таки есть ритм, а это немало. Ну что ж, ну что ж, пусть еще потянется этот
заговор культуры, пусть пройдет вся игра»...
Пурга пятьдесят первого
Зимы в начале пятидесятых годов были исключительно морозные,
что впоследствии дало возможность обиженным сталинистам ворчать: в те времена
все было крепким, неуклонным, порядок был повсеместный, даже и зимы отличались
ядреностью, настоящие русские были зимы, не то что нынешняя слякоть.
