Вот тут уж все наконец замечательно расхохотались и
обстановка разрядилась.
– А у меня, между прочим, для вас сюрприз, ваши
величества, – обратился Борис IV к деду и бабке. – Надеюсь, вы, Борис
Тpетий, августейший повелитель, не грохнетесь со стула, узнав, что ваш
нерадивый отпрыск в конце концов решил поступить в медицинский институт?
Он не зря так пошутил насчет стула. Семидесятичетырехлетний
хирург давно уже не испытывал такого сильного счастья. Уши не изменяют мне?
Глаза не изменяют мне? Руки не изменяют мне? Борис Никитич кружил вокруг внука,
обнимая его за могучие плечи, заглядывал в стальные глаза:
– Неужели передо мной сидит продолжатель династии русских
врачей Градовых? Бабочка, родной, ты будешь, я уверен, очень хорошим врачом!
После всего того, что тебе довелось пережить, ты будешь великолепным
врачевателем и клиницистом!
Вечер завершился, как в добрые старые времена, Шопеном. Мэри
Вахтанговна импровизировала на тему Второго концерта фа минор; получалось
сегодня мажорно! Верный ее рыцарь, никогда за всю жизнь не изменивший ей ни с
одной женщиной (в отличие от нее, грешной, изменившей ему однажды во время
короткого грузинского pенессанса), стоял, как и встарь, облокотясь на рояль, и
кивал с глубоким пониманием. Он знал, что это не только в честь Бобки-Бабочки,
но и в его честь, в знак благодарности за проявленное мужество. Как раз сегодня
утром Борис Никитич отверг предложение партбюро Академии, выдвинувшего его на пост
вице-президента. Сослался, правда, на возраст и состояние здоровья, но все
прекрасно поняли, что совесть русского врача не позволяет ему занять место
изгнанного «безродного космополита», академика Лурье.
* * *
После концерта Борис, который решил остаться на ночь со
стариками, пошел проводить до трамвая тетку, кузину и
«нашего-то-ли-мужа-то-ли-не-знаю-кого» Сандро Певзнера. По дороге в темной
аллее все четверо непрерывно курили. Автор не оговорился, уважаемый читатель,
знакомый с пуританскими в отношении юных школьниц нравами конца 40-х и 50-х
годов: Ёлке тоже иногда, разумеется не в присутствии деда с бабкой, разрешалось
подымить, что всякий раз приводило ее в состояние тихой экзальтации.
– Что же тебя вдруг подвигнуло на благородную стезю,
Борис? – спросила Нина.
Племянник пожал плечами:
– А что прикажешь делать? Конечно, я думал о МГИМО или о
МАИ, но там эти представители... ну, вы понимаете, о ком я говорю... дали мне
ясно понять, что шансов нет никаких. Расскажи кому-нибудь, не поверят. Сын
дважды героя, маршала Советского Союза, и сам почти герой... ты знаешь, меня
ведь представляли на героя, но потом заменили на Красное Знамя... И вот у меня
нет доступа в престижные вузы. Туфта какая-то. Дядя, видите ли, из «врагов», а
самое главное, мамаша в США, замужем за империалистом-янки. Это перевешивает.
Сиди, не вертухайся. Что же мне делать? Высшее образование надо получать?
Единственный вариант – к деду под крыло. Он, кстати, обещал, что, может быть,
еще в этом году как фронтовику задним числом оформят вступительные экзамены.
Почему бы не стать врачом, в конце концов? Все-таки, действительно, династия,
традиции. Буду гонять машину за спортобщество «Медик»...
Он еще что-то говорил, пожимал плечами, усмехался, бросал
сигарету и закуривал новую, когда Нина вдруг плотно взяла его под руку, слегка
как бы повисла и заглянула в глаза.
– Скажи, Боря... ты скучаешь по ней... тебе хотелось бы ее
увидеть?..
Зачем я это делаю, подумала она. Писательское любопытство на
грани жестокости, ей-ей...
Несколько шагов Борис еще прошел с теткой под руку, однако
она уже чувствовала, как враждебно каменела эта конечность. Вырвал руку, прошел
чуть вперед, вдруг обернулся с горящим и прекрасным юношеским лицом.
– Вы... вы... – Он явно, будто утопающий, искал, за что
бы уцепиться, наконец вроде бы что-то нашел, усмехнулся надменно: – Вы, ребята,
надеюсь, понимаете, что, если бы я захотел ее увидеть, я бы это сделал просто
вот так! – И он щелкнул пальцами у себя над правым ухом. Какой-то странный
жест, мелькнуло у Нины. Ах да, Польша!
– Что ты имеешь в виду, Борька? – ужаснулась
Ёлочка. – Через границу, что ли?..
Он пожал плечами:
– А почему бы нет?
Девочка всплеснула белыми в темноте ладошками:
– Но ведь это же невозможно! Борька! Через советскую
границу? Что ты говоришь?!
Довольный, что его вспышка и промельк детского отчаяния
вроде бы прошли незамеченными, Борис IV усмехнулся:
– Ничего особенного. В принципе, ничего нет легче, чем
это... Вы уж простите, Нина, Ёлка, Сандро, но вы, похоже, не совсем понимаете,
что я за человек и чем мне приходилось заниматься во время войны и три года
после.
В этот момент они остановились под уличным фонарем и
образовали маленький кружок. Борис смотрел на Нину с непонятной улыбкой. Ой,
какой у меня брат, подумала Ёлка с восхищением. Кажется, я понимаю, чем он
занимался во время войны и три года после, подумал Сандро. Такие убийцы (он
решительно перечеркнул жуткое слово и заменил его «головорезами», как будто оно
было хоть чем-то лучше)... в общем, таких ребят он видел: они прилетали иногда
из тыла противника для каких-то инструкций в штабе фронта.
Нину вдруг пронзило: да ведь он же просто ребенок,
потерявший мамочку, давно уже, еще с той ночи 1937 года, с той ночи она уже к
нему никогда не возвращалась; это ведь просто сиротка, бабушкин Бабочка. Она
бросилась к нему на шею, повисла, зашептала в ухо:
– Умоляю тебя, Борька, родной, никогда никому, даже нам, не
говори больше об этом! Неужели ты не понимаешь, с чем шутишь? Ради всего
святого, ради всего нашего, градовского, перестань даже думать о переходе
границы!
Он был поражен. Что за горячие мольбы? Значит, она все это
восприняла всерьез, значит, тетка Нинка до сих пор не понимает шуток мужчин
моего типа?
– Спокойно, спокойно, тетушка Нинушка... Легче, легче,
мальчик просто пошутил. – Он погладил ее по спине и вдруг почувствовал
нечто совершенно неподобающее племяннику по отношению к сорокадвухлетней тете.
Быстро отстранился. Фрейдизм проклятый, подумал он. Проклятущая
мерзопакостнейшая фрейдуха. Закурил спасительную сигарету. – К тому же
должен добавить, дорогие товарищи, у меня нет ни малейшего желания увидеть мою
матушку. Пусть она там...
Подошел восемнадцатый трамвай, две больших коробки
электрического света. Выпрыгнули два хулигана в восьмиклинках с подрезанными
козырьками: укоренившийся еще с конца тридцатых тип под названием
Костя-капитан. Семейство художника Певзнера погрузилось.
«Кондуктор-Варя-в-синеньком-берете» дернула за веревочку, звоночек пробренчал.
Коробки света двинулись в темноту, три милых башки – во второй. Мирный быт
трамвайного кольца в поселке Серебряный Бор.
