– Они и о тебе, конечно, спрашивали, Боренька. Дай ухо. Ты
знаешь, я всегда боюсь, что тут подслушивают. Они, конечно, спрашивали, ходил
ли ты в «кружок Достоевского». И я им сказала, что, по-моему, ты эту компанию
терпеть не мог, даже чуть не подрался с ними, когда за мной ухаживал. Ну, для
них, конечно, не секрет, что мы встречались. Ну, Боря, ну, скажи, – она
захныкала, как маленькая девочка, – ну, ты меня доносчицей не считаешь?
Ну, скажи прямо, умоляю тебя. Не считаешь, нет? Поверь, я ни на кого не
донесла, ни на единого человека! Может быть, они что-то из меня, дуры,
вытягивали, но я ни на кого, никогда... Может, даже наоборот... выгораживала
некоторых... ты веришь? Ну скажи, веришь? Ну, неужели я тебе больше не
нравлюсь? Ну выеби меня, мой дорогой!..
На диване было мало места, и они легли на ковер, благо,
недавно пропылесосенный Майкой Стрепетовой. Глядя на блуждающую под ним улыбку
Горды, Борис подумал: «Может быть, только в этом она и освобождается. От „них“,
да и вообще от всех, даже от своих ебарей, и от всего; единственные минуты
свободы».
– Спасибо тебе, дорогой, – прошептала она,
отдышавшись. – Теперь я вижу, что ты мне веришь.
– С каких это пор ебля стала символом веры? – мрачно
пробормотал он. Он хотел было еще кое-что добавить, нечто совсем уже жестокое,
«может быть, я тебя сейчас барал как раз как стукачку», однако не сказал этой
жестокой и, в общем, лживой гадости, а, напротив, поцеловал бывшую любовницу в
щеку и в мочку уха:
– Я тебе и без этого верю.
Так и есть, она почувствовала себя оскорбленной, резко
встала с ковра, подошла к столу, хлебнула прямо из горлышка коньяку, закурила,
сказала с вызовом:
– А я без этого никому не верю.
– Ну, хорошо, – он тоже поднялся, – пока что прошу
тебя, дорогая, приведи себя побыстрее в порядок. Дело в том, что в ответ на
твои замечательные новости, я тебе должен рассказать свои. События, похоже,
начинают раскручиваться как на ледяной гонке...
В ответ на его «замечательные новости» она воскликнула:
– О, Боже мой! Чем все это кончится!
Прозвучало это с усталостью и даже как бы без интереса. Он
тут подумал, что если бы вот так воскликнула Майка, то в этом был бы только
один смысл, и именно тот, что и выражен в восклицании, в то время как у Веры,
как всегда, лежат еще несколько каких-то, может быть, ей самой не совсем
ведомых смыслов. Может быть, и у Майки к этому возрасту накопится этих смыслов
немало. Было уже половина шестого, за окном стемнело, только сияла оставшаяся
после новогодних празднеств иллюминация телеграфа. Собственно говоря, она могла
бы там и всегда сиять: в ней не было ничего новогоднего, одно лишь агитационное
величие. Борис позвонил деду в клинику. Гудки, молчание. Может быть, он едет
сюда? А может быть... уже? Да нет, это невозможно! Вера сидела на диване с
сигаретой. Отворачивала лицо, показывая оскорбленное достоинство.
– Скажи, официально тебе уже сообщили, какие обвинения
предъявляются Николаю? – спросил он.
Она усмехнулась:
– Официально? Нет, официально не сообщали! – Слово
«официально» подрагивало всеми филигранями обиды.
– Мне нужно обязательно увидеть сегодня мать Сашки, –
проговорил он.
– Обязательно? – переспросила она. Теперь уже
«обязательно», будто искусственный алмаз, испустило лучики какой-то непонятной
издевки.
«А тебе обязательно надо сейчас уйти», – подумал Борис.
Он чувствовал себя едва ли не в западне. Дед почему-то не звонит. Не исключено,
что сюда без звонка, по ее обыкновению, может влететь Майка. Без малейшего
промедления, только взглянув на Веру, она поймет, что здесь происходило на
ковре. Между тем надо что-то делать, искать деда, ехать к Сашкиной матери,
может быть, опять пробиться к Ваське, ведь все-таки Шереметьев работал тренером
в ВВС... А, бред! При чем тут ВВС и все прочее? Разве непонятно, что начинается
новый тридцать седьмой год, что скоро все мы окажемся в лагерях?
Он поцеловал Веру в щеку, тряхнул ее за плечи как бы
по-приятельски, сказал с фальшивой дружеской интонацией:
– Давай держать связь, Вера. А пока пойдем, я провожу тебя
до такси.
У Веры была роскошная лисья шуба, в которой она выглядела
едва ли не величественно, словно жена какого-нибудь сталинского лауреата. На
улице Горького огромный термометр со славянскими завитушками показывал минус
18oС. Светились вечно вращающийся глобус над входом в телеграф, диаграммы
достижений, вывески «Сыр» и «Российские вина», озарялся лучами портрет Сталина.
«Вот кого надо было бы убрать, – вдруг с полной отчетливостью подумал о
Сталине Борис Градов, офицер резерва ГРУ МО СССР. – Вот этот давно уже на девять
граммов напрашивается».
Они стояли на краю тротуара и ловили такси, когда из толпы
вдруг вылетела Майка. В распахнутой шубейке (старенькая, но хорошенькая шубейка
была ей недавно подарена теткой Нинкой), с выбившимися из-под платка щедрыми
патлами, оставляя по обоим бортам столбенеющих мужчин, девчонка неслась к
подъезду.
– Майка! – крикнул Борис.
Она резко затормозила, увидела Бориса и Веру и медленно
пошла к ним, глаза расширены, приоткрытые губы как бы что-то бормотали.
– Майка, Майка, что ты, – забормотал Борис. – Вот
познакомься, это Вера, мой старый друг. У нее большая беда, арестован муж...
– А у нас, Борька, дедушка арестован! – выкрикнула тут
Майка, будто на всю Москву, и в слезах бросилась к нему на шею.
Глава 14
Боль и обезболивание
Зачем я тогда, на том митинге, все-таки произнес эти жалкие
слова о своей советской принадлежности, о нашей советской, верной идеалам
научного коммунизма интеллигенции? Ведь все было ясно, я знал, на что иду, все
было продумано, я сам себе подписал арест и приговор о расстреле, а самое
главное, санкцию на пытки. Ничего нет страшнее этого: пытки! Они не расстрелами
всех запугали, а пытками. Все население знает, или догадывается, или
подозревает, или не знает, не догадывается, не подозревает, но понимает, что
там, за этими дверями, больно, очень больно, невыносимо больно и снова больно.
Анестезии нет. Ее уже нет, хотя человек не может не думать об анестезии. Мои
фальшивые, советские слова были не чем иным, как попыткой анестезии. Дяденьки,
пожалуйста, ведь я же все-таки свой, пожалуйста, не делайте мне больно, ну,
хотя бы не так больно, ну, хотя бы хоть немножечко не так больно, пусть очень
больно, но хотя бы уж не так невы-ы-ы-ыносимо: ведь советский же человек, ведь
верный же идеалам научного коммунизма! Вместо этого надо было сказать:
«Презираю бандитскую власть! Отказываюсь от вашего научного коммунизма!»
Наивная попытка в мире, где идея обезболивания отвергается как таковая.
