Глава 13
Митинг в МОЛМИ
Экое, право, чудо эти новые долгоиграющие пластинки: на
одной стороне двадцать пять минут Сороковой симфонии Моцарта! Блаженный
моцартовский час царил на чердаке в Кривоарбатском переулке. Сандро сидел у
холста, интенсивно, почти как дирижер, работал кистью. В эти минуты он забывал
о том, что почти слеп, и ясно впечатлял новое и ярчайшее, хотя слегка все-таки
по краям размазанное воплощение Нининого цветка. «Ну что ж, он теперь хотя бы
не видит, как я старею, – говорила Нина Ёлке в такие вот минуты, когда они
вдвоем лежали с сигаретами на антресолях. – Или, скажем так, почти не
видит». Лежание с сигаретами на широченной, застеленной тифлисским ковром тахте
стало любимым времяпрепровождением сдружившихся после несчастий прошлого года
женщин. Часами они теперь могли беседовать, повернувшись друг к другу, поставив
между собой пепельницу, телефон, чашки с кофе, а нередко и пару отменных
«наполеонов» из «Праги». Если Нине звонили, Ёлка брала книгу и читала, краем
уха прислушиваясь к саркастическим интонациям матери. Эти интонации немедленно
появлялись у Нины, как только звонил кто-нибудь из братьев писателей. На какую
бы тему ни шел разговор, голосом она невольно как бы старалась передать одну
кардинальную идею: все мы не что иное, как полное говно, уважаемый коллега.
Полгода уже прошло после того, как Ёлку привезли в черном
автомобиле с Николиной горы, и вот только сегодня, под январскую серую и
ветреную погоду с налетающими по крышам к окнам мастерской снежными вихрями,
она заговорила о Берии.
– Если ты думаешь, что он там меня терзал, то очень
ошибаешься, – вдруг сказала Ёлка матери. – Он мне все время в любви
объяснялся, знаешь ли. Включал свою американскую радиолу и под классическую
музыку читал стихи, часто Степана Щипачева...
– Пытка, пострашнее многих, – вставляла тут Нина.
– Брал мою руку, целовал от ладони до локтя, –
продолжала Ёлка, – и читал: «Любовью дорожить умейте, с годами дорожить
вдвойне...» Иногда что-то по-грузински также читал, и это звучало даже красиво.
Когда выпивал, пускался в какие-то туманные откровения: «Ты моя последняя
любовь, Елена! Я скоро умру! Меня убьют, у меня столько врагов! Я имел тысячи
женщин, но никого до тебя не любил!» Вот в таком духе, воображаешь? –
Голос Елены дрогнул, ладонью она прикрыла глаза и губы.
– Крошка моя, – прошептала Нина и стала ее гладить по
голове. – Ну, расскажи, расскажи мне все. Тебе будет легче.
– Знаешь, я была там, на этой даче, все время в каком-то
странном состоянии, – успокоившись, продолжала бывшая пленница. –
Какая-то апатия, заторможенность. В теннис охотно поигрывала, пьесы начинала и
бросала, днями бродила в каком-то полубессмысленном состоянии по саду под
присмотром любезнейшей сволочи... Могли бы и не присматривать, между прочим:
мне ни разу в голову не пришло убежать. И на него я совсем не злилась.
Мерзость, но я даже стала ждать его приездов. Он мне говорил: «Елена – то есть
он произносил „Элена“, – ты уж извини, что я тебя увез. Посмотри на меня и
сама реши: разве могу я, как нормальные люди, ухаживать за девушками?» В такие
минуты я даже смеялась: он был забавен, лысый, круглый, очкастый, такой
комический персонаж из иностранного фильма...
– Боже мой, – прошептала Нина, – они тебе там,
очевидно, что-то подмешивали в пищу, что-то расслабляющее волю.
Ёлка вздохнула, закусила губу, опять попыталась спрятаться
за собственной ладонью.
– Наверное, наверное, – пробормотала она. – Ой,
мама, почему же мне самой это ни разу в голову не приходило?
Нина опять ласкала свою единственную, длинноногую «крошку»,
гладила по волосам, щекотала затылок, даже целовала в нежнейшую, как известно,
никогда не стареющую тряпочку тела, то есть в мочку уха.
– Послушай, колючка, – сказала она, – давай
поговорим на самую интимную тему. Насколько я понимаю, до этого ты была
невинной, да? Скажи, он... ну... он, ну, спал с тобой, то есть, ну, прости за
грубое слово, он ебал тебя?
Задав этот вопрос, Нина вся окаменела: вопреки всему, она
отказывалась верить, что первым мужчиной ее «крошки колючки» оказался монстр.
Ёлка уткнулась ей носом в грудь, разрыдалась. Вот наконец и подошло то, к чему
обе женщины так осторожно подбирались все эти месяцы во время лежаний с кофе и
сигаретами на антресолях. Обе понимали, что без этого разговора им не
преодолеть отчуждения, возникшего еще несколько лет назад, когда Ёлка только
лишь начала подходить к «возрасту любви».
– Ну, мамочка, я же ничего не понимаю в этом, –
бормотала Ёлка. – Я до сих пор не понимаю, что у меня там... Я многого не
помню, ну, просто не помню совсем... В первое утро я проснулась совсем голая,
белье было порвано, и там как-то жгло, а потом, на даче, он как бы со мной
играл, ну, как с котенком, гладил, залезал в лифчик, в трусы, потом уходил,
почему-то очень мрачный, даже как бы трагический. Однажды, пьяный, набросился,
затыкал ладонью рот, обмусолил всю губами... невыносимый, совершенно кошмарный
запах чеснока... начал ноги раздирать, совал туда руки, может быть, и еще
что-то, но у меня тогда была, ну, ну, в общем, ну...
– Ну, менструация, детка моя, – сказала Нина.
«Боже мой, – подумала она, – если бы она знала,
какой я была в ее возрасте, какими мы все были, паршивки, со всем этим нашим
коллонтаевским вздором, с антропософией и „стаканом воды“. Почему я ей никогда
не рассказывала об этом? Почему я просто-напросто не нарисовала ей всю эту
анатомию на бумаге: вот член, вот влагалище, клитор, плева?.. Все так просто и
все так... все как?.. Я сама ни черта не понимаю, как все это... Что нам с этим
со всем делать...»
– Ну да, менструация, – продолжала Ёлка. – В
общем... потеки, пятна, все вокруг заляпалось, меня затошнило, когда эта жаба
из себя исторгла... там все перемешалось, запахи просто рвотные, и он уперся,
что-то гнусное вопя по-грузински... я только запомнила «чучхиани, чучхиани»...
Вот так это было, мамулечка, а на следующий день меня уже отвезли домой... Так
что я так ничего и не поняла, и никогда не пойму, потому что больше никогда в
моей жизни не будет ни одного мужчины.
– Да ты с ума сошла, дуреха! – воскликнула Нина.
– Ничего мне не говори больше об этом, – решительно,
как прежде, сказала Ёлка, – это уже решено раз и навсегда. Знаешь, в тот
день я ушла с тенниса с одним мальчишкой. Он мне колоссально понравился, я,
может быть, даже влюбилась. Я как раз его ждала у метро, когда меня поволокли к
машине. Знаешь, я такую испытывала радость, когда его ждала, вся жизнь вокруг
как будто трепетала для меня и для него, все ощущалось с такой остротой:
солнце, тени, ветер, листва, камни домов... Ну, словом, теперь я понимаю, что
такое со мной больше никогда в жизни не повторится, потому что я «чучхиани»,
что, как ты знаешь, по-грузински означает «грязная»...
