Они собрались было уже разойтись, но на секунду задержались,
словно хотели запомнить друг друга. Парень в черном пальто с поднятым
воротником – темно-рыжие волосы, светло-серые жесткие глаза – восхитил
провинциального пацана. Вот оно, воплощение современной московской молодежи, такая
уверенность в себе, наверняка мастер спорта, подумал пацан. Может, подарить
свитер этому сопливому романтику, с усмешкой подумал парень. Из Польши он
привез полдюжины толстых свитеров. Однако это будет как-то странно, дарить
свитер незнакомому пацану.
Они разошлись. Пацан дошел до угла небрежной неторопливой
походкой, боясь, что парень, обернувшись, может подумать, что ему холодно. На
углу оглянулся. Парень садился в седло мотоцикла. Развевалась шевелюра. Он
смирял ее извлеченной из багажника лыжной шапочкой. Если бы у меня был такой
старший брат, вдруг подумал пацан, завернул за угол и тогда уже дунул во все
лопатки, забыв о сомнительных подошвах, о которых, признаться, помнил всегда,
помчался, спасаясь от ветра, а временами вдруг как бы сливаясь с ветром, как бы
восторженно взлетая, к станции «Новокузнецкая», к теплым кишкам метрополитена.
Его старший брат погиб в Ленинграде во время блокады. Его
отец сидел свой пятнадцатилетний срок в воркутинских лагерях. Его мать только
что освободилась из колымских лагерей и осела в Магадане, то есть в том месте,
откуда мы начали третий том нашей градовской саги. Считая себя, однако,
представителем «молодежи конца сороковых годов», этот пацан думал не о тех
миллионах своих сверстников, что числились там, где положено им было числиться,
«детьми врагов народа», а о тех, кто играл в баскетбол, футбол и хоккей,
проносился мимо на трофейных и отечественных мотоциклах, танцевал румбу и
фокстрот, уверенно, ловко подкручивая своих партнерш, сногсшибательных
московских девчонок.
Москва, собственно говоря, была для этого пацана
промежуточной остановкой на пути в Магадан. До этого он ни разу не выезжал из
Казани, там воспарял юношеской душою к урбанистической романтике. Не замечая
повсеместного убожества, озирал только закатные силуэты башен и крыш, засохшие
фонтаны и перекошенные окна «прекрасной эпохи». И вдруг попал в большой мир, в
кружение столичного обихода, вот он где, Город, какая уж там Казань, о которой
певец Города Владимир Маяковский не нашел ничего лучшего сказать, как только:
«Стара, коса, стоит Казань...»
Из Москвы он должен был лететь в Магадан вместе с маминой
покровительницей, колымской вольной гражданкой, возвращающейся из отпуска.
Покровительница в связи с семейными делами затягивала отъезд, а он пока что
кружил по московским улицам, и в деловой толчее, и в ночной пустыне, в день по
десять раз влюблялся в мелькающие мимо личики, кропал стишки на обрывках
«Советского спорта»: «Ночная мгла без содроганий / Неслышно нанесла удар, /
Упал за баррикадой зданий / Зари последний коммунар...», вообще вел себя так,
как будто напрочь забыл, кто он такой, как будто никто не может украсть его
молодость, как будто ему никогда не приходило в голову – ну, за исключением,
может быть, того момента, когда по ночному Кремлю прополз драконий глаз, –
что этот город до последнего кирпича пронизан жестокостью и ложью.
А между тем Москва...
Глава 3
Одинокий герой
От чего я точно пьяный бабьим летом, бабьим летом... –
пел московский бард в шестидесятые годы. Бабьим летом сорок девятого, в начале
октября, то же настроение охватывало двадцатитрехлетнего мотоциклиста, еще не
знавшего этой песни, но уже как бы предчувствовавшего ее появление. Он кружил в
вечерний час пик по запруженным улицам в районе Бульварного кольца на трофейном
мотоцикле «цюндап», и закатное, начинающее принимать оттенок зрелой меди небо,
открывающееся, скажем, при спуске со Сретенки, почему-то сильно волновало его,
как будто обещало за ближайшим поворотом некую волшебную встречу, как будто оно
открывалось не перед матерым диверсантом из польских лесов, а перед
каким-нибудь наивным вьюношей-провинциалом. Все это дело, очевидно, связано с
бабами, думал Борис IV Градов. Собственно говоря, он уже целый год был
основательно влюблен во всех баб Москвы.
* * *
В это же время по Садовому кольцу, держась вблизи от
тротуара, медленно ехал черный лимузин с пуленепробиваемыми стеклами. В нем на
заднем диване сидели два мужика. Одному из них, генерал-майору Нугзару Ламадзе,
было слегка за сорок, второму, маршалу Лаврентию Берии, заместителю
председателя Совета Министров, отвечающему за атомную энергию, и члену
Политбюро ВКП(б), отвечающему за МГБ и МВД, было за пятьдесят. Последний тоже,
можно сказать, был влюблен во всех баб Москвы, однако несколько иначе, чем наш
мотоциклист. Чуть раздвинув кремовые шторки лимузина, маршал в щелку внедрял
свое зоркое стеклянное око, следя за проходящим, большей частью очень
озабоченным женским составом трудящихся столицы. От этого подглядывания его
отяжелевшее тело принимало какой-то неестественный поворот, вывернувшийся голый
затылок напоминал ляжку кентавра. Левая рука маршала поигрывала в кармане брюк.
Совсем уже, свинья такая, меня не стесняется, тем временем
думал Нугзар. Во что меня превратил, грязный шакал! Какой позор, второй человек
великой державы и чем занимается!
Он делал вид, что не обращает внимания на своего шефа,
держал на коленях папку с бумагами, сортировал срочные и те, что могут
подождать. Рука маршала между тем вылезала из штанов, вытаскивала вслед за
собою большой и местами сильно заскорузлый клетчатый платок, вытирала
увлажнившуюся плешь и загривок.
– Ай-ай-ай, – бормотала голова. – Ну, посмотри,
Нугзар, что нам предлагает новое поколение. О, московские девчонки, где на
свете ты еще найдешь такие вишенки, такие яблочки, такие маленькие дыньки...
Можно гордиться такой молодежью, как ты считаешь? А как она перепрыгивает через
лужи, а?! Можно только вообразить себе, как она будет подпрыгивать... хм... Ну
посмотри, Нугзар! Перестань притворяться, в конце концов!
Генерал-майор отложил папку, вздохнул с притворной
укоризной, посмотрел на маршала, как на расшалившегося мальчугана; он знал, что
тот любил такие взгляды с его стороны.
– Кто же так поразил твое воображение, Лаврентий?
В такие минуты возбранялось называть всесильного сатрапа по
имени-отчеству, а уж тем более по чину: простое, дружеское «Лаврентий»
напоминало добрые, старые времена, город-над-Курой, блаженные вакханалии.
– Она остановилась! – вскричал Берия. – Смотрит на
часы! Ха-ха-ха, наверное, ебаря поджидает! Стой, Шевчук! – приказал он
своему шоферу, майору госбезопасности.
Тяжелый бронированный «паккард», наводящий ужас на всех
постовых Москвы, остановился неподалеку от станции метро «Парк культуры».
Сзади подошел и встал к обочине ЗИС сопровождения. Берия
извлек цейсовский бинокль, специально содержащийся в «паккарде» для наблюдения
за лучшими представительницами здешних масс.
– Ну, Нугзарка, оцени взглядом знатока!
