Собственно говоря, никакой подготовки не требовалось.
Сильное, уверенное и филигранное пение не прекращалось ни на минуту вне всякой
зависимости от перемещений жабы. Жабе, однако, казалось, что именно к ней
обращено это пение, что она наконец достигла цели своего существования. Не в
упреке же товарищам по Политбюро она состояла, в самом деле, а в покаянии
соловьям. Вот они заливаются, думалось ему теперь, вот и ее слышится
царскосельский голос, исполненный вечной страсти и жажды пения, вот и его
руладится пересмешничество рядом, а вместе – какое гармоние! Простите мне,
соловьи, все вольные и невольные оскорбления. Отчасти ведь почти искренне думал
я тогда: почему же не вместе со всеми поют? Нелегко было сразу понять, что
все-то не поют, а ревут. Вот и обмишулился, хоть и полагал себя довольно
образованным... кем? чем?.. ну то есть, членом, конечно. Когда-то вот, откинув
фалды, изумляя всех иных членов промелькнувшими округлостями, присаживался к
чему-то черному и белозубому, мельканием десяти отростков извлекал из данного
некоторые «Картинки с выставки». Полагал себя среди гадов первым, чтобы судить
соловьев. Гады воздали должное полным стаканом яду. Жалоб в принципе нет: не
воздали бы должное, все еще сидел бы в секретариате, оскорбляя соловьев, а
теперь вот лежу в темной и сытной воде, рядом с колеблющимся отражением звезды,
гляжу на ряд колышущихся вдоль развалин стены сиреневых кустов, вот они,
понимаете ли, товарищи, ожившие «Картинки с выставки», внимаю переливам
соловьев, всем холоднокровным, но все-таки не снабженным подлостью телом прошу
у них прощения за нечто прежнее, округлое, отрыгивающее, постоянно выпиравшее
из штанов.
Жаба, между прочим, ошибалась, адресуясь в соловьиной ночи
Царицынских прудов к тем двум, что шесть лет назад попали под партийные сапоги.
Во-первых, те двое пребывали еще в своем прежнем обличии и пели не глотками, а
скрипучими пушкинскими перьями. Ну, а во-вторых, к тому, что пел в ту ночь над
отраженным небом и над развалинами замка, наша жаба не имела никакого отношения
или, если учесть, что нет в этом мироздании ничего, что не имело бы ко всему
прочему какого-либо отношения, весьма отдаленное, весьма-весьма, почти совсем
уже космическое, едва ли не внегалактическое отношение. Впрочем, тот, кто пел в
ту ночь соловьиной глоткой, а именно бывший хозяин этих мест поэт Антиох
Кантемир, смотрел из сирени на жабу и думал: «Слушай меня, ты, жаба, слушай!»
Глава 12
Итээровский костер
В комнате Кирилла и Цецилии было три окна, чем они очень
гордились. Три полноценных окна с прочными рамами плюс великолепная форточка.
Одно из этих светилищ смотрело на полноценную советскую Советскую улицу с
трансформаторной будкой, другое, торцовое, взирало на сопку, что плоской и
ровной своей вершиной запирала западные склоны магаданского неба, напоминая
«железный занавес», и, наконец, третье светилище охватывало огромную южную
перспективу, пространство неба, пологий подъем с некоторой коростой крыш, за
которыми не видно было, но угадывалось море, то есть бухта Нагаево. «У вас тут
иногда возникает ощущение юга, едва ли не Италии», – улыбался инженер
Девеккио, отсидевший на Колыме десятку по коминтерновской линии. «Хороша
Италия! – усмехалась парижанка Татьяна Ивановна Плотникова, сотрудница
городской прачечной и бывший лингвист Института восточных языков
Сорбонны. – Иногда тут так воет в этих трех окнах, что кажется, будто все
ведьмы Колымы беснуются. Три таких больших стеклянных окна слишком жирно для нашего
колымского брата».
Медбрат Стасис блаженствовал, вырисовывая свои могучие плечи
на фоне «морского» градовского окна. «Каждое окно – это икона, – говорил
он. – Если вы не имеете иконы, но имеете три окна, значит, вы имеете три
иконы». Освободившись из лагеря, медбрат Стасис работал теперь фельдшером в
Сеймчане и в Магадане бывал наездами, каждый раз привозя с собой ощущение
устойчивости, благоразумия, здравого смысла, как будто там, в Сейчане, была не
лагерная, шакалья земля, а какая-то Швейцария.
«Ну что это за глупости, Стасис Альгердасович, – обычно
реагировала на подобные высказывания Цецилия. – Источники света не имеют
никакого отношения к вашим иконам». Обычно она делала вид, что не принимает
участия в беседах бывших зеков, сидела в своем «кабинете», то есть за шторкой
возле супружеской кровати, готовилась к лекциям, погрузившись в свои
первоисточники, однако не выдерживала, то и дело подавала реплики, которые, по
ее мнению, сразу все ставили на свое место.
Вот и сегодня, в погожий январский вечер, а такие, как это
ни покажется странным, выпадали даже среди шабаша зимних ведьм, итак, в погожий
январский вечер 1953 года у Кирилла Борисовича Градова, истопника горбольницы,
собралась компания: автомеханик Луиджи Карлович Девеккио, прачка Татьяна
Ивановна Плотникова, фельдшер Стасис Альгердасович, чьей фамилии никто никогда
правильно не мог выговорить, а звучала она между тем совсем просто:
Грундзискаускас. Заглянул на огонек также и сторож авторемонтного завода Степан
Степанович Калистратов, который в свободное от вахты время прогуливался по
улицам Магадана, будто член лондонского артистического кружка Блумсбери.
Разговор шел на весьма уютную тему кремации. Вольно раскинувшись на так
называемом диване, то есть на шаткой кушетке с подушками, Калистратов весело говорил,
что кремация, по его мнению, это лучший способ отправки бренной плоти в
круговорот веществ.
– Меня еще в юности увлекала поэтическая сторона
кремации. – Он отхлебывал чаю, полной ложкой зачерпывал засахаренной
брусники: фармакологические эксперименты отнюдь не уменьшили у него вкуса к
сладкому. – Никогда не забуду впечатления от истории сожжения тела Перси
Шелли. Он утонул, Луиджи Карлович, в вашей благословенной Италии, точнее, в
заливе Леричи, то есть, собственно говоря, в лирической воде, не так ли? И
извлеченное «из лирики» тело предано было сожжению там же, на берегу, в
присутствии группы друзей, включая и Байрона. Как это великолепно: все
жаворонки мира, как писала Анна, раскалывают небо, море и холмы Италии вокруг,
лорд Джордж с факелом в руке, возгонка в небеса почти всего телесного состава,
и серебристая кучка пепла вместо отвратного гниения, превращения в кучу
костей... Нет-нет, товарищи, кремация – это великолепно!
Кирилл задумчиво возражал:
– Ты, может быть, и прав как поэт, Степан, – с поэтом
не поспоришь! – однако я не уверен, что мы можем принять кремацию с точки
зрения христианской религии. Телам ведь предстоит воскресать не в переносном, а
в буквальном смысле. Правильно, Стасис?
– Истинно, – улыбался медбрат.
– Послушай, Кирилл! – восклицал тут Степан. –
Неужели ты думаешь, что для чуда воскресения необходима куча костей?
Тут, естественно, все начинали говорить разом. Татьяна
Ивановна «прорвалась», сказала, что еще в Париже она читала «Философию общего
дела» Федорова, и если говорить о научном «воскрешении отцов», то тогда
останки, возможно, и понадобятся.
