Самым, конечно, любимым был лейтенант Сева Бобров, который
на футболе мог метров с двадцати, перевернувшись через себя, «вбить дулю в
девяточку», ну, а на хоккее, заложив неповторимый вираж за воротами, влеплял
шайбу вратарю прямо «под очко». Да и внешностью молодой человек обладал
располагающей: бритый затылок, чубчик на лбу, квадратная, наша русская, ряшка,
застенчиво-нахальная улыбочка: Сева такой.
Хоккейные побоища на «Динамо» в двадцатипятиградусный мороз.
Клубы пара над могутной толпой, что твоя торфяная теплоэлектростанция. Опытные
болельщики в тулупах поверх пальто, в карманах стеклоцех: «четвертинки» и
«мерзавчики». Да и какой же русский не любит ледяных забав!
Катками, вообще, невероятно увлекалось население в Москве. В
Казани, скажем, или в Варшаве такого не было. В вечерний час от метро «Парк
культуры» к самому залитому льдом Парку культуры шли через Крымский мост толпы
молодежи, несли свои «норвеги», «ножи», «снегурочки». Там, в ледяных аллеях,
под электрическими арками, назначались свидания, шло скользящее ухаживание,
проливалась и кровянка. «Догоню, догоню, ты теперь не уйдешь от меня!» –
разносился из репродукторов тоненький, девчачий голос популярной певицы.
Популярен был и баскетбол, однако не в столь широких кругах.
Старшие школьники и студенты особенно увлекались этой американской игрой,
которую так и не умудрились переименовать на патриотический манер в
«корзиномяч». Казанский провинциал, что сам недавно начал играть и уже умел
передвигаться с мячом и бросать из затяжного прыжка, совершенно обалдел от
размаха баскетбольной жизни столицы. Одни прибалты чего стоят! Команда Эстонии,
настоящие европейские атлеты, выходила на площадку в кожаных наколенниках, тщательно
набриолиненные волосы разделены на пробор, все улыбаются, расшаркиваются перед
судьями, никакого мата, хрипа, плевков, выигрывают, как хорошо сказано было в
газете, «с легкостью и изяществом». Или литовские гиганты, крутящие так
называемую «восьмерку» перед ошеломленными игроками Киргизии. Счет 115:15 в
пользу больших людей малой страны.
Между тем идеал московской женщины тех дней был весьма далек
от спортивных ристалищ. В этом идеале сочетались черты певицы Клавдии Шульженко
и киноактрисы Валентины Серовой. Идеал прогуливался по Москве в
туфлях-платформах с ремешками, переплетенными на щиколотке, и в белых войлочных
«труакарах». Взгляд этого идеала обещал уцелевшим мужчинам и подрастающему
поколению удивительное воплощение каких угодно романтических мечтаний. У нашего
«поляка», весьма сдержанного в сложных условиях работы за рубежом, в Москве
закружилась голова. Однажды на Сретенке он покупал свой «Дукат» (десяток
сигарет в маленькой оранжевой пачечке), когда все мужики возле табачного киоска
повернули головы в одном направлении. Среди кургузых эмок и трофейных лягушек
«БМВ» мимо скользил огромный зеленый открытый «линкольн», и в нем на заднем
сиденье мечтательная белокурая головка. «Серову в Кремль ебать повезли», –
похмельным басом пояснил кто-то из курящих. Была ли это Серова, и в Кремль ли
ее везли, и действительно ли для патриотической миссии, никому неведомо, однако
наш «поляк» долго еще выискивал среди московской транспортной шелупени зеленый
«линкольн», всерьез собираясь в следующий раз прыгнуть на его подножку и
вырвать у «мечты» номер телефончика. Так никогда больше не увидел и вообще
усомнился в реальности того момента на Сретенке у табачного киоска; не во сне
ли привиделось, а потом уже в ложных воспоминаниях переселилось на Сретенку?
В сценке этой наблюдался еще один любопытный момент – эдакое
небрежное, запросто, упоминание Кремля в контексте московского блядства.
Похмельный хмырь, конечно, не представлял большинства населения, а только лишь
разрозненный, растрепанный московский «мужской клуб», однако клуб этот был еще
до конца не добит, в нем еще играли на бильярде, делали ставки на бегах, дули
водку и пиво под сардельки с кислой капустой или, напротив, на крахмальных
скатертях «Националя» употребляли марочный коньяк под семгу, бардачили по
«хатам».
Что касается Кремля, то как-то трудно было себе представить,
что столь легкая и милая красавица направлялась в эту мрачную твердыню. Еще
куда ни шло, если бы под покровом ночи, в «воронке», с кляпом во рту волокли
красавицу на поругание... Ведь, по слухам, Он как раз по ночам там сидит,
думает о судьбах мира и прогресса...
Проходя как-то в полночь по Софийской набережной,
«варшавянин» не мог оторвать взгляда от Кремлевского холма. Рубиновые звезды
отчетливо светились и как бы поворачивались под темным осенним ветром, все, что
ниже башенных шатров, было недвижимо и ужасно. Вдруг появился и прополз некий
огонь. Скорее всего, это была фара патрульного мотоцикла, и все-таки наш
«варшавянин» содрогнулся: трудно было не подумать, что это глаз дракона прошел
во мраке.
Кажется, никто не заметил, как содрогнулся опытный, видавший
всякое «варшавянин». Набережная была пуста, ни души, за исключением какого-то
юнца, притулившегося в десяти шагах под аркой, но он, кажется, тоже не заметил,
потому что и сам содрогнулся, когда по кремлевскому бугру прошел светящийся
глаз.
Что за странный юнец, что он тут делает один, почему
вперился взором в резиденцию главы государства? В Польше пришлось бы такого
повернуть лицом к стене и обыскать...
– Спичек нет? – спросил «варшавянин».
– Я не курю, – ответил наш «казанец».
Чудак, усмехнулся первый, как будто я его спрашиваю, курит
он или нет. Да ведь он меня не про курение спрашивает, а про спички, подумал
второй и покраснел. Позор, краснею перед каким-то парнем. Чего это он покраснел,
этот пацан?
Не холодно? Парень, конечно, имел в виду сомнительную одежку
пацана. Ветер парусил сатиновую рубашку. Под ней, правда, что-то еще было
надето, однако что бы там ни было надето, все-таки слабовато для октябрьской
ночи. Парень, естественно, не знал, что это «что-то еще» было скрытой мукой
пацана. По каким-то непонятным причинам пацан считал, что рубашка у него как
раз такая, в какой надлежит прогуливаться «юноше конца сороковых годов», а вот
это «что-то еще» совсем, совсем «не из той оперы»: бабушкина фуфайка.
Растянувшийся, неопределенного цвета утеплитель он надевал под рубашку и
глубоко засовывал в штаны, чтобы не деформировалась фигура сзади. При ходьбе,
однако, фуфайка собиралась комками на заду и на боках, лишая население столицы
возможности любоваться безукоризненными юношескими формами. Была, конечно, еще
и телогреечка, стеганый ловкий ватник, который мог бы решить эту проблему,
однако в Москве, в отличие от Казани, ватники эти были явно не в ходу среди
«юношей конца сороковых годов», а больше принадлежали дворницкому сословию. Вот
почему пацан доходил до минусовой температуры в своей «хорошей» рубашке, под
которой таилась нехорошая, постыдная фуфайка. Нет, спасибо, не холодно, ответил
он незнакомому парню.
