Ведь в случае отделения и создания маленького, но своего
государства эти непризнанные поэты и писатели, художники и композиторы сразу
становятся своеобразными «национальными ценностями», известными в своей
маленькой стране. Состояться в империи, суметь чего-то добиться в большом мире
они не могут, а вот покрасоваться в своей деревне, стать первыми в своей
провинции – это для них. Несчетное количество представителей местной
интеллигенции, понимавших, что никогда, ни при каких обстоятельствах они не
могут состояться в большом государстве! Почему среди националистов не было
людей всемирно известных? Почему не было людей, творчески состоявшихся? Можно
ли представить себе националистом Пикассо? Кстати, к какой культуре его отнести
– к французской или испанской? Или Хемингуэй, который одинаково любил свою
страну, Францию и Кубу. Толстой уверял, что патриотизм – это последнее
прибежище негодяев. И очень много лет я считал, что классик ошибается, что
невозможно так говорить о любви к своей Родине, о чувствах к своей земле, к
своей стране.
И только сейчас я вдруг понимаю, насколько он был прав. Не в
смысле того, что патриотизм – плохое чувство. Я вдруг понял, что именно он
хотел сказать. Не сам патриотизм как составная часть человеческого космоса, а
использование патриотизма в своих целях негодяями. Когда уже не остается
никаких аргументов в споре, когда единственной защитной цитаделью остаются
национальные приоритеты, словно броня защищающие бездарность и подлость от
окружающего мира. Патриотизм – это последнее, к чему прибегают негодяи для
своей защиты. Вот именно это и хотел сказать классик. Именно так.
Официант принес другое блюдо. На этот раз он поставил его на
стол и быстро удалился. Якобсон усмехнулся:
– Вы философ, Дронго.
– Я становлюсь им со временем. Ваш Фонд ведь учреждение
достаточно космополитическое, насколько я понял. И сфера его интересов весьма
широка – от Бразилии до Индии.
– По-моему, вас больше интересует наш Фонд, чем
Ястреб, – осторожно улыбнулся Якобсон.
– Верно. Я обязан понять, почему он хочет убить именно
композитора Осинского. Именно того человека, которого опекает ваш Фонд. Может,
дело в вашем Фонде, а не в самом музыканте.
Якобсон, потянувшийся за бокалом вина, замер. Метнул быстрый
взгляд на своего собеседника.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я должен несколько больше узнать о вашем Фонде. Иначе
просто не смогу взять на себя ответственность за должную охрану мистера
Осинского.
Якобсон осторожно выпил вина. Совсем немного, чуть-чуть.
Медленно поставил бокал на стол.
– Вы действительно считаете, что это необходимо?
– Если вы чуть повернете голову, – тихо произнес
Дронго, – вы сумеете заметить за тем столиком двух мужчин. Они пьют пиво.
По-моему, мы им явно не нравимся. Они идут за нами от самой гостиницы. Вам
нравится такая опека?
Якобсон покачал головой.
– Я думал, вы не заметите. Это сотрудники нашего Фонда,
они обеспечивают мою личную безопасность.
– Если так будет продолжаться, – засмеялся
Дронго, – я останусь без работы. У вас слишком много телохранителей.
Глава 8
Он помнил этот день все годы, проведенные в тюрьме. По ночам
ему снился Дронго, появившийся в окне стоявшего напротив дома, –
улыбающийся, уверенный в себе. И все время Дронго смеялся ему в лицо, когда он
поднимал свою винтовку. Каждый раз он не успевал сделать выстрел. Каждый раз
кто-то мешал, и каждый раз его враг смеялся ему в лицо.
Шварцман помнил это гадкое ощущение бессилия и проигрыша,
когда он прицелился в Дронго и почувствовал дуло пистолета между лопатками.
Дронго удалось его провести. Обмануть, как щенка, подставить под наблюдение
своих сотрудников. Дронго долго изображал из себя приманку, и, пока Ястреб шел
по его следу, вокруг него самого уже плелась искусная сеть. Когда же Шварцман
хотел нанести удар, его опередили. Они просто арестовали и сдали его бразильским
властям. И он получил свой тюремный срок.
Первые месяцы в бразильской тюрьме он приходил в бешенство,
вспоминая о своем провале. Потом как-то успокоился, но Дронго стал являться по
ночам, в его тяжелых снах, такой уверенный и спокойный. А потом самого
Шварцмана перевели в тюрьму в Белу-Оризонти, и начался ад.
Это была особая тюрьма, где сидели убийцы и насильники,
знаменитые по всей Бразилии. Даже в этой стране с неустоявшимися нравами, где
преступлений совершалось гораздо больше, чем в благополучной Европе, эта тюрьма
была особой зоной, где сконцентрировались самые отъявленные подонки. Только
здесь Шварцман почувствовал всю прелесть борьбы за выживание.
Тут нельзя было сделать ни одного неверного шага, ошибиться,
позволить себе на мгновение расслабиться. Тут был не просто ад. Это было земное
изобретение дьявола, место, где покупаются и продаются души людей. Тут убивали
и насиловали, не останавливаясь ни перед чем. Здесь были свои особые законы и
особые порядки, выработанные годами непрерывного страха, унижений и насилия.
Он и раньше сидел в тюрьмах, но западногерманские тюрьмы по
сравнению с этим концлагерем в Белу-Оризонти напоминали скорее молитвенные дома
или кирхи. А уж что он должен был вынести! Дважды он оказывался на краю смерти.
В первый раз, когда поспорил с Умберто-палачом и вся тюрьма ждала, кто именно
победит в этой схватке. Они дрались всю ночь, изрезали друг друга ножами, но
никто не смог победить. Утром сам Умберто предложил мир.
Через две ночи предусмотрительный Шварцман, поменявшийся местами
со своим соседом по камере, услышал, как к ним ворвались сразу несколько парней
и затем сдавленные крики своего соседа. Утром надзиратели насчитали на теле
несчастного двадцать два ножевых ранения. Труп увезли, а за Шварцманом
закрепилась репутация счастливчика, которому помогают духи.
Излишне говорить, что через два дня Умберто получил нож в
спину и мучительно долго умирал в тюремном сортире, куда никто не решался
войти, чтобы оказать ему помощь.
Потом было столкновение с Алвесом. Тот был известный гомосексуалист,
переведенный сюда из Рио-де-Жанейро. Он сразу начал устанавливать свои порядки.
К этому времени Шварцман, уже пользовавшийся уважением других заключенных,
негласно покровительствовал двум молодым парням – Антонио и Габриэлю,
оказывавшим ему многочисленные услуги и ставшими его своеобразными
телохранителями. Оба парня были гомосексуалистами, и Шварцман, за неимением в
тюрьме женщин, иногда пользовался их услугами.
Но молодой Габриэль понравился Алвесу. И хотя парень
отвергал все домогательства старого убийцы, однажды его поймали в душевой и
долго насиловали сразу четверо заключенных, после чего парня нашли там с
разорванным горлом. Все ждали, чем ответит Шварцман. А тот молча наблюдал, как
уносят тело Габриэля, как ухмыляется Алвес.
Прошло еще несколько дней. Поняв, что Шварцман не решается
нанести ответный удар, многие заключенные стали позволять себе оскорбительные
выкрики в его адрес. На кухне его вытеснили на худшее место, в душевой стали
исчезать его вещи. Он постепенно становился парией, и единственный оставшийся у
него друг – Антонио не понимал, что с ним происходит.
