Едва замковый — Ваня сразу понял, что этот солдат именно и
есть замковый, — едва замковый потянул за рукоятку и пудовый замок
маслянисто-легко, бесшумно отворился, показав свой рубчатый стальной цилиндр с
точкой бойка в самом центре и зеркальную витую внутренность пустого орудийного
ствола, как внимание мальчика привлекли патроны.
Они уже были вынуты из своих ящиков и стояли на земле
правильными рядами, как солдаты в металлических касках, рассортированные по цветам
своих полосок: чёрные к чёрным, жёлтые к жёлтым, красные к красным. Один патрон
уже лежал на левом колене солдата, припавшего на правое колено, и солдат этот —
ящичный — что-то делал с головкой снаряда, в то время как другой солдат уже нёс
другой приготовленный патрон к пушке. Он быстро сунул его в канал ствола и
дослал ладонью. Патрон не успел вылезть назад, как замковый прихлопнул его
затвором.
Затвор щёлкнул. Ковалёв, не отрываясь глазом от чёрной
трубки, взялся одной рукой за спусковой шнур, а другую руку поднял вверх и
сказал:
— Готово.
— Огонь! — закричал сержант Матвеев, с силой рубанув рукой.
И не успел Ваня опомниться, сообразить, что происходит, как
наводчик Ковалёв со злым, решительным лицом коротко рванул колбаску, отбросив
руку далеко назад, чтобы её не стукнуло замком при откате.
Пушка ударила с такой силой, что мальчику показалось, будто
от неё во все стороны побежали красные звенящие круги. И Ваня почувствовал во
рту вкус пороховой гари.
На один миг все замерли, прислушиваясь к слабому шуму
снаряда, улетавшего в Германию. Потом Ковалёв опять припал к панораме и забегал
пальцами по барабанчикам, а замковый рванул затвор, откуда выскочила и со
звоном перевернулась по земле медная дымящаяся гильза.
Ваня стоял оглушённый и очарованный чудом, которое он только
что видел, — чудом выстрела. Потом ему сделалось неловко стоять среди занятых людей
и ничего не делать. Он взял тёплую, слегка потускневшую стреляную гильзу, отнёс
её в сторонку и положил в кучу других стреляных гильз. Когда он её нёс, всю
очень тонкую и очень лёгкую, но с толстым и тяжёлым дном — как ванька-встанька,
— ему казалось, что в его руках она ещё продолжала тонко звенеть от выстрела.
— Правильно делаешь, Солнцев, — сказал сержант Матвеев,
что-то записывая карандашиком в потрёпанную записную книжку и вместе с тем
озабоченно поглядывая в окопчик телефониста, откуда он ждал новой команды. —
Пока что будешь прибирать стреляные гильзы, чтобы они не мешались под ногами.
— Слушаюсь! — радостно сказал Ваня и вытянулся, чувствуя,
что теперь и он тоже причастен к тому важному и очень почётному делу, о котором
на фронте всегда говорят с большим уважением: «Артогонь».
— А после стрельбы сосчитаешь и уложишь в пустые лотки, —
прибавил Матвеев.
— Слушаюсь! — ещё веселее ответил Ваня, хотя и не вполне
ясно представлял себе, что такое за вещь — лоток.
Ваня поставил все стреляные гильзы рядом, подровнял их,
полюбовался своей работой, но так как делать пока было нечего, то он подошёл к
Ковалёву.
— Дяденька… — сказал он, но, вспомнив, что находится при
выполнении боевого задания, быстро поправился: — Товарищ сержант, разрешите
обратиться.
— Попробуй, — сказал Ковалёв.
— Чего я вас хотел спросить: куда вы только что стрельнули?
По Германии?
— По Германии.
— А сначала нацелились?
— Сначала нацелился.
— Вы глазом нацеливались? Через эту чёрную трубочку?
— Вот именно.
Ваня некоторое время молчал. Он не решался говорить дальше.
То, что он хотел попросить, казалось ему слишком большой дерзостью. За такую
просьбу, пожалуй, отберут обмундирование и отчислят в тыл.
И всё же любопытство взяло верх над осторожностью.
— Дяденька… — сказал Ваня, выбирая самые убедительные, самые
нежные оттенки голоса, — дяденька, только вы на меня не кричите. Если не
положено, то и не надо, я ничего не имею. Разрешите мне один раз — один только
разик, дядечка! — посмотреть в трубку, через которую вы нацеливались.
— Отчего же, это можно. Загляни. Только аккуратно. Наводку
мне не сбей.
Не смея дышать, Ваня подошёл на цыпочках и стал на место,
которое уступил ему Ковалёв. Расставив руки в стороны, чтобы как-нибудь
случайно не сбить наводку, мальчик осторожно приложил глаз к окуляру, ещё
тёплому после Ковалёва. Он увидел чёткий круг, в котором светло и приближённо
рисовался болотистый ландшафт с зубчатой стеной синеватого леса. Две резкие
тонкие черты, крест-накрест делившие круг по вертикали и по горизонтали, делали
этот ландшафт отчётливым, как переводная картинка.
Как раз на скрещении линий Ваня увидел отдельную верхушку
высокой сосны, высунувшуюся из леса.
— Ну как? Видишь что-нибудь? — спросил Ковалёв.
— Вижу.
— Что же ты видишь?
— Землю вижу, лес вижу. Красиво как!
— А перекрещённые волоски видишь?
— Ага. Вижу.
— А замечаешь отдельное дерево? Его как раз пересекают
волоски.
— Вижу.
— Вот я в эту самую сосну и наводил.
— Дяденька, — прошептал Ваня, — это и есть самая Германия?
— Где?
— Куда я смотрю.
— Нет, брат, это отнюдь не Германия. Германии отсюда не
видать. Германия там, впереди. А ты видишь то, что находится сзади.
— Как — сзади? Да ведь вы же, дяденька, сюда наводили?
— Сюда.
— Ну, стало быть, это и есть Германия?
— Вот как раз не угадал. Сюда я наводил, это верно.
Отмечался по сосне. А стрелял совсем в другую сторону.
Ваня во все глаза смотрел на Ковалёва, не понимая, шутит он
или говорит серьёзно. Как же так: наводил назад, а стрелял вперёд! Что-то
чудно.
Он пытливо всматривался в лицо Ковалёва, стараясь найти в
нём выражение скрытого лукавства. Но лицо Ковалёва было совершенно серьёзно.
Ваня переступил с ноги на ногу, подавленный загадкой,
которую не мог понять.
— Дяденька Ковалёв, — наконец сказал Ваня, изо всех сил
наморщив свой чистый, ясный лоб, — а снаряд-то ведь полетел в Германию?
— Полетел в Германию.
