Он чувствовал себя на поверхности так, словно провел в бункере лучшие годы жизни. Сумеречные вечерние небеса радовали его взор, слякотный асфальт под ногами казался самой надежной на свете твердью, а серые обшарпанные строения вокруг внушали счастливое чувство принадлежности к большому цивилизованному миру.
Когда эйфория свободы мало-помалу улетучилась, как все хорошее на этом свете, Петра начало все сильнее тревожить подозрительное отсутствие Романа. За это время он мог вызвать себе подмогу, а мог и просто обзавестись оружием и, затаившись в засаде, ловить на мушку лоб Петра. Или его куда более широкую грудь. Или такую же широкую, но совершенно беззащитную спину. Очень живо представляя себе, как вот-вот схлопочет пулю в одно из этих мест, он невольно пригнулся и перебежал под пандус, высящийся напротив покинутого бункера.
Здесь, под прикрытием металлических опор и живописных груд всевозможного хлама, Петр почувствовал себя увереннее. Но пока что он не решался вернуться за деньгами. Оказаться снова на открытом пространстве ему хотелось ничуть не больше, чем работать живой мишенью в тире. Он понятия не имел, что замыслил его враг, а неизвестность, как известно, напрягает похлеще любой реальной опасности.
Обругав мысленно Романа всякими словами, самым мягким из которых было «говнюк», Петр присел на корточки, осторожно высунул голову и стал внимательно озирать окрестности.
Бетон, серый кирпич, некогда белая штукатурка, какие-то ржавые железные останки – взгляду не за что было зацепиться. Если не считать вялого покачивания далеких голых ветвей да изредка мелькающих в воздухе птиц, то все вокруг было абсолютно неподвижным, вымершим. Чем дольше Петр вглядывался в этот пейзаж, тем больше ему казалось, что он погрузился в унылый, тягучий сон, которому не видно ни конца ни края. Этому очень способствовало также сумеречное освещение, которое обычно предшествует самым жутким кошмарам. И когда из-за угла неожиданно вынырнула небольшая разношерстная процессия диковатого вида, Петр на всякий случай ущипнул себя за ляжку, удостоверяясь в том, что они такие же настоящие, как и он сам.
Их было четверо, и они шагали прямиком в направлении бункера.
Наиболее яркой и колоритной выглядела лимонно-желтая куртка на сутулом бородатом биче, вышагивающем на два корпуса впереди остальных. Лицо мужчины цветом смахивало на сырое тесто, хорошенько вывалянное в грязи и сдобренное пригоршней сажи. Он что-то жевал на ходу, не давая своей буйной бороде ни секунды покоя.
Некто в шинели а-ля Дзержинский был таким изможденным, словно три дня и три ночи без еды и сна выходил из вражеского окружения. Скорее всего его пошатывало от спиртного. Наряд военизированного дистрофика довершала тинейджерская бейсбольная кепка, настолько неуместная на его голове, что ее хотелось немедленно сорвать и зашвырнуть подальше. Вместе с головой.
Сразу за ним возвышался дебильного облика парняга с редкой китайской бородкой, невесть откуда взявшейся на его круглом славянском лице. Глаза он держал полузакрытыми, как будто находился в сонной одури. Но при этом бродячий зомби цепко придерживал за плечо наиболее экзотическую фигуру процессии, женскую.
При виде ее Петру сразу припомнилась самая эротическая сказка детства, которую даже он перечитал целых три раза, хотя в общем-то относился к черным книжным буковкам не лучше, чем к комарью и мошкаре. Сюжет сказки с годами подзабылся, но память услужливо преподнесла цветную картинку: прекрасная девушка в наброшенной на голое тело рыбачьей сети едет на ослике сквозь потрясенную толпу.
Реальная женская фигура, привлекшая внимание Петра, была воплощением его горячечных мальчишеских грез, хотя закутана она была не в сеть, а в кусок полиэтилена, сквозь который смутно просвечивала ее обнаженная кожа. Из-под этой полупрозрачной накидки виднелись ее слегка заплетающиеся длинные ноги. Они сохранили остатки летнего загара и смотрелись бы куда привлекательнее, если бы не многочисленные пятна то ли грязи, то ли синяков, покрывавшие их от икр до бедер. Высокие тупорылые ботинки придавали девушке определенную воинственность, но, как ни странно, не умаляли ее женственности.
– Э…Элька! – выдохнул Петр, хотя ему хотелось выкрикнуть это имя на всю округу.
Она держала голову низко опущенной, но узнать ее можно было по прическе – светло-русым волосам, подрубленным по краям так ровно, словно кто-то поработал над ними с саблей в руках. Полиэтиленовая накидка скрадывала очертания ее фигуры и видный рост, но это, несомненно, была Элька, и сердечный ритм Петра сорвался с размеренного темпа в галоп, продолжая убыстряться с каждым мгновением.
– Элька, – опять прошептал он то единственное слово, которое сейчас вертелось у него на уме. – Это же ты, Элька!
Словно услышав его, она вскинула голову и моментально сделалась похожей то ли на схваченную врагами партизанку, то ли на манекенщицу, вынужденную демонстрировать на подиуме безумно авангардное, но несуразное облачение.
Переполненный радостью, Петр едва не окликнул девушку во весь голос, но вовремя прикусил язык, сообразив, что слово лучше предоставить заждавшемуся пистолету. Элька явно выступала в роли пленницы, а вести переговоры Петр после всего того, что приключилось с ними обоими, был совершенно не склонен.
К дипломатии не располагало и оружие, которое двое оборванцев извлекли из-за пазух при приближении к бункеру, помеченному цифрой 8. Петр понятия не имел, что игрушечного вида израильский автомат и вороненый пистолет были позаимствованы из арсенала исчезнувшего бандитского братства, да его и не шибко это интересовало.
Гораздо больше тревожила его сама неминуемая перестрелка. Хотя Петр прятался в укрытии, а противники находились на открытом пространстве, шансы его сводились на нет, поскольку среди противников была девушка, с головы которой не должен был упасть ни один волос. Не так-то просто было перестрелять троих мужчин, остаться при этом живым и освободить Эльку из плена целой и невредимой. Петру явно не хватало ни стрелкового опыта, ни тех шести патронов, которыми он располагал.
Пока он лихорадочно обдумывал и взвешивал свои действия, процессия разделилась на две части и расположилась по обе стороны от входа в бункер. Судя по тому, как старательно оборванцы прижимались к стене, не отваживаясь заглянуть внутрь, они были осведомлены о том, что узник вооружен. Наверняка гаденыш Рома их предупредил, когда натравливал на Петра, не желая сам подставляться под пули. Не знал только этот скользкий выродок, что темница уже опустела. А его посланцы не подозревали, что сами находятся под прицелом того, кого собирались прикончить, как медведя в берлоге.
– Эй, дитя подземелья! – крикнул обладатель ядовито-желтой ветровки. – Отзовись! Есть разговор! Важный!
При этом он смотрел куда-то в вечернее небо, а оружейным стволом небрежно ерошил свою неопрятную бороду. Укороченный автомат казался почти невесомым в его руке, а космы – столь дремучими, что Петр живо представил себе, как закопошились сейчас населяющие эти дебри паразиты. Тут бородач и в самом деле запустил свободную пятерню в свалявшиеся волосы, прочесал их растопыренными пальцами, а потом стал с любопытством разглядывать улов на своей открытой ладони.
