Полная девушка (чуть ли не заглатывая микрофон): «Тогда на какие средства возведена ваша военная база под Москвой?»
Агапонов: «Базу мы построили сами. Своими руками. (Показывает зрителям две пухлые пятерни, которые ему лучше бы спрятать подальше, например, под собственную задницу.) Это не база для тренировки каких-то боевиков Бен Ладена. Есть просто полоса препятствий в лесу, где молодых ребят мы готовим к службе в армии. У нас они проходят, скажем так, начальную военную подготовку».
Явно профессиональный журналист: «Откройте же секрет: каким образом ваша незарегистрированная организация получила под Москвой земельный участок для возведения так называемой полосы препятствий?»
Агапонов (кривясь): «Никакой участок мы не получали. Просто строим в лесу полосу препятствий. Это то же самое, что соорудить себе шалаш».
Журналист: «Допустим. Но на участок земли в лесу тоже необходимо получить разрешение».
Агапонов: «Да у нас настолько большие леса, типа Беловежской Пущи, что можно найти такое место, где даже лесники не ходят».
Журналист (противясь попыткам оттеснить его от микрофона): «Может быть. Но ваша полоса препятствий находится не в Беловежской Пуще! Я имею сведения, что это где-то недалеко от Электрогорска! И я прямо заявляю, что…»
Занявший место журналиста парень, обритый наголо: «Скажите, как долго вы состоите в Организации?» (Последнее слово произносится с благоговением.)
Агапонов: «Официально два года. Но я всегда этим жил. Можете назвать это смыслом моей жизни. Надеюсь, что очень скоро присутствующие проникнутся таким же духом патриотизма. Что запоют наши либералы, когда по стране прокатится очередная волна чеченских терактов? А она прокатится, можете не сомневаться. И очень скоро.
Очередной интервьюер: «Правда ли, что для тех, кто захочет выйти из вашей партии, есть только одни выход – вперед ногами?»
«Ложь! Наглая ложь! Если кто-то разочаровался в наших взглядах или идеологии, он может уходить. Никто никого не преследует и не будет приговаривать к смертной казни. Надо только прийти и заявить, что ты выходишь из организации, и объяснить причину».
«Что непозволительно членам вашей организации?»
«Употребление спиртных напитков и наркотиков».
«Что не простят соратники своему товарищу?»
«Предательства».
«Что последует за этим?»
«Наказание. Предателя могут исключить из организации, понизить в должности. (Всем своим видом Агапонов показал, что так легко виновник не отделается.) Для человека, с которого, скажем, снимают нашу символику, – это такое унижение, которое равносильно плевку в лицо».
«А если с него как с гуся вода?»
«Вот когда мы придем к власти, – многозначительно пообещал Агапонов, – тогда и разберемся с разными гусями. Посмотрим, что они за птицы, хе-хе…»
Подведения итогов Хват дожидаться не стал. Все и так было ясно. Предельно.
Он сидел в комнате один, машинально сжимая и разжимая кулаки, как будто ими можно было что-то изменить в этом мире.
* * *
Телефонный звонок застал Хвата в кухне, где он допивал свежезаваренный чай, стараясь не коситься на пепельницу, наполненную табачным крошевом, выпотрошенным из сигарет. Сигарет было около десятка – своеобразный рекорд за последнее время. Вливаемая в себя жидкость помогала переломить похмелье, но усиливала желание затянуться никотиновым дымом.
Прихватив чашку, Хват перешел в комнату и взял мобильник, высветивший номер Реутова.
– Слушаю, – сказал он, догадываясь, что ничего хорошего в ответ не прозвучит.
– Почему ты дома, а не на рабочем месте? – поинтересовался Реутов.
– Вы имеете в виду летный клуб? – спросил Хват.
– Я имею в виду офис нашего общего знакомого. Вы нашли общий язык?
– Отчасти.
– Мне не нравится такой подход к делу. Что значит «отчасти»?
– Боюсь, моя кандидатура клиента не вполне устроила.
– Гонор свой показывал?
Хват прикинулся, что неправильно понял собеседника.
– Нет, он вел себя вполне прилично, если это выражение применимо к законченным говнюкам.
– Я о твоем гоноре, – процедил Реутов. – Небось фортель какой-нибудь выкинул?
– Никак нет.
– Тогда в чем дело?
– Клиент колеблется. Может, подозревает что-то, может, перестраховывается. Не могу же я его силком заставить оказать мне доверие.
– Можешь! Должен! Сделаешь! – Реутов ронял слова, словно хлесткие удары кнута, заставляя Хвата морщиться и переступать с ноги на ногу. – Или он выберет тебя, или подыщет тебе замену. Ты этого хочешь?
– Не этого.
– А чего?
– Когда мы совершали пробный полет, – стал пояснять Хват, – я подумал о том, как просто избавиться от этой гниды простым креном вертолета. И еще я подумал, что наш клиент не стал бы отмалчиваться, предложи я ему выбирать между свободным падением и жизнью. Пусть бы даже это была жизнь за решеткой.
– Понятно, – протянул Реутов с такой интонацией, что не нужно было находиться рядом, чтобы почувствовать накал его негодования. – Вот, значит, почему ты торчишь дома, вместо того чтобы выполнять задание. Прокатил пассажира с ветерком? Так прокатил, что он видеть тебя за штурвалом не желает? И что дальше?
– Не могу знать, – честно признался Хват.
– Зато я знаю! Двадцать четыре часа на исправление ошибки! Нет, двенадцать часов! Восемь! – Казалось, выкрикивая эти слова, Реутов плюется и подпрыгивает на месте, как чайник, наполненный бурлящим кипятком. – Делай что хочешь, но результат должен быть положительный. Об исполнении доложишь. В противном случае советую тебе застрелиться. Все понял?
– Нет.
– Что же тебе непонятно, капитан?
– Из чего стреляться, товарищ полковник? Табельное оружие мне пока не выдали.
– В таком случае, – зловеще произнес Реутов, – воспользуйся какими-нибудь подручными средствами. Бельевая веревка, кухонный нож…
– Бритва, – подхватил Хват, – уксусная эссенция, крысиный яд.
– Веселиш-шься?
В коротеньком слове оказалось значительно больше шипящих звуков, чем это предусмотрено фонетическими правилами.
Хват спохватился и отрапортовал:
– Никак нет, товарищ полковник. Поводы для веселья отсутствуют. Разрешите выполнять приказ?
Подмывало ляпнуть что-нибудь про подготовку к добровольному уходу из жизни, но Хват прикусил язык. Ершился он не из вредности, а от сознания своей вины. И то, что полковнику не терпится стать генералом, – не повод для зубоскальства.
Реутов уловил перемену в настроении подчиненного и вздохнул:
