– Не все равно, – признался красноносый. – Лично я бы с гораздо большим удовольствием арестовал бы Тамару. Он наклонился. – Можем даже захватить трусики. Хотя в тюрьме они ей не понадобятся.
– Да, там с трусиками женщинам сплошная морока, это точно, – поскреб макушку другой жандарм. – Только успевай снимать.
Перекрикивая дружное ржание, встретившее эту шутку, Галишвили вскинул руку, оплетенную набухшими венами:
– Ладно, ваша взяла. Признаюсь. Деньги мои.
– Он нам одолжение делает, – недовольно заметил красноносый.
– Деньги мои, – поспешно повторил Галишвили. – Мои деньги.
– И где же ты их взял? – полюбопытствовал один из троицы, прохаживаясь по разбросанной одежде.
– Не ваше дело. Скопил.
– А может, тебе доллары из Москвы возят? Может, ты в городе шпионскую деятельность развил?
– Хватит с ним возиться, – вмешался красноносый, поднимая старика на ноги и подталкивая его к двери. – Пусть одевается. Господин полковник насчет шпионской деятельности лично вопросы задавать станет… Пошел!!!
Не обращая внимания на протесты Галишвили, его грубо вытолкнули из комнаты и возвратили в кабинет, дав ему на сборы три минуты. Чтобы не терять времени даром, жандармы включили радиоприемник, из которого полилась щемящая мелодия:
Такой лазурный небосво-од
Сияет только над тобо-ой,
Тбилиси, мой любимый и родно-ой…
Следя за одевающимся стариком, красноносый гнусаво подпевал:
Расцвета-ай под солнцем, Грузия моя,
Ты судьбу свою вновь обрела-а.
Не найти в других краях твоих красо-от,
Без тебя и жизнь мне не мила-а-а…
Облачившись в лоснящийся костюм, Галактион Галишвили хотел было позвонить Тамаре, чтобы предупредить ее об аресте, но, получив удар по руке, уронил трубку на рычаги. Его вывели из дома под душевный напев, знакомый каждому грузину с детства:
Идешь аллеей вдоль Куры-ы,
И над тобой платанов се-ень
Своей прохладой в знойный день мани-ит,
И песня рвется из груди-и…
Да только не песня рвалась из груди несчастного Галишвили, а с трудом сдерживаемые рыдания. Ему не верилось, что он когда-нибудь вернется домой, да и возвращаться после всего, что произошло, не хотелось.
Хотелось умереть. Быстро и безболезненно.
50
Внутренний двор Национальной жандармерии, представлявший собой каменный колодец с единственной проходной, был заполнен терпеливо ожидавшими своей участи людьми. Женщины держались отдельно, сбившись в настороженную стайку. Юноши и мужчины помоложе прохаживались туда-сюда, не слишком удачно изображая независимость. Те, кто постарше, сидели на корточках или прямо на земле. Достаточно было присмотреться к их угрюмым изможденным лицам, чтобы понять, как сильно изменилась Грузия за последнее время.
Не давая Галишвили передышки, жандармы потащили его мимо очереди к неприметной двери, заставили чуть ли не бегом подняться по лестнице, затем втолкнули в полупустую комнату. Ее единственным украшением был плакат, изображавший маниакально оскалившегося президента с перепуганной девочкой на руках. «Так победим!» – гласила надпись. То, что накорябали рядом неведомые вольнодумцы, Галишвили читать не стал. У него раскалывалась голова. Он покорно опустился на привинченный к полу стул и обмяк, уронив руки между колен. Жандармы, пожелав ему приятного времяпрепровождения, удалились.
Не прошло и минуты, как в комнату вошел подвижный узкоплечий мужчина с остекленевшими глазами и подергивающимся от избытка энергии лицом. Не узнать его было невозможно. Это был полковник Сосо Тутахашвили, частенько мелькавший на телеэкранах. В его присутствии старик почувствовал себя так, будто его оставили в серпентарии, наполненном злобными, ядовитыми гадами. То, что полковник взмахнул на ходу рукой и милостиво бросил: «Сидите, сидите», ничего не меняло. Он явился сюда не для того, чтобы рассыпаться в любезностях или исправлять следственную ошибку. Он пришел, чтобы завершить начатое подчиненными. Добить арестованного. Морально или физически.
А пока что Черный Полковник со всеми удобствами расположился напротив Галишвили и принялся изучать его паспорт, оставленный жандармами. Ножки стола, за которым он сидел, намертво крепились к полу, как и стул для подследственных. Словно вот-вот должна была начаться качка или землетрясение. Словно у Галишвили остались силы для того, чтобы наброситься на полковника.
– За что меня задержали? – тихо спросил он.
Тутахашвили поднял на него взгляд, полный изумления:
– Разве вам не предъявили ордер на арест?
– Нет. Мне ничего не предъявили.
– Ничего страшного. Это дело поправимое.
– Ничего страшного, говорите? – поперхнулся Галишвили. – Меня, уважаемого человека, заслуженного писателя, мордовали какие-то подонки, не соизволившие хотя бы показать удостоверения! Средневековье! Мракобесие! Учтите, я этого так не оставлю. Я буду жаловаться.
– Ваше право, – вежливо наклонил голову Тутахашвили. – Я вас слушаю.
– Нет, это я вас слушаю. В чем я подозреваюсь?
– Ни в чем.
– Почему же тогда я здесь? – поразился Галишвили.
Полковник раздвинул губы в улыбке:
– Потому что вы не подозреваетесь. Вы обвиняетесь. Улавливаете разницу?
– В чем, позвольте узнать? – хорохорился старик.
– В измене родине, – вздохнул полковник. – Я, как начальник жандармерии, уполномочен самостоятельно заниматься делами такого рода. Не будет волокиты ни с прокуратурой, ни с судебными разбирательствами. – Он выдвинул ящик стола и заглянул туда, что-то выискивая. – Со шпионами и предателями у нас разговор короткий. Все закончится быстро, даже опомниться не успеете. – В руке полковника появился резной молоток из полированного дерева.
51
За мгновение до того, как молоток обрушился на крышку стола, Галишвили вспомнил, где впервые увидел сидящего напротив человека. Это случилось в тот богом проклятый день, когда в здание парламента ворвалась толпа осатаневших людей, буквально внесших туда самопровозглашенного президента на руках. Самые пьяные или обкурившиеся анаши полезли на возвышение, где сидели перетрусившие парламентарии. Когда те начали спасаться бегством, один из нападавших завладел молотком спикера и с пеной у рта принялся крушить им все, что попадалось на глаза. Это и был будущий полковник тбилисской жандармерии Сосо Тутахашвили. И теперь, перекосившись от ярости, он точно так же колотил трофейным молотком по столу, выкрикивая бессвязное:
– Доллары?! Тридцать сребреников!.. Иуда, Иуда!..
Галишвили услышал собственный голос, выкрикивавший не менее сумбурные фразы:
– Иуда не я, не я Иуда! Я патриот! Всю жизнь верой и правдой… Никто не смеет обвинять в предательстве, никто!..
