— Я вижу, моя субботняя программа некстати, — с грустью вздохнул Говоров.
Я хотела спросить, что за программа, но опять прибежал Сенька.
— Теть Лен! Что такое нафиг акция? Я ее нигде не найду!
— У меня одна программа, Никит, — мой племянник, — вздохнула я. — У сестры… срочная работа, а я вот отдуваюсь.
— Он один?
— Что?
— Племянник у тебя один?
— Да, но иногда кажется, что их много…
Я с трудом вырвала у Сеньки руку, за которую он тянул меня к выходу.
— Как их зовут?
— Арсениями.
— Тогда скажи Арсениям, что мы едем в зоопарк.
— Ты это серьезно?
— Это не входило в мою программу, но почему бы и нет? Спроси у племянника, он животных любит?
— Сень, ты жирафа увидеть хочешь? — поинтересовалась я у Сеньки.
— Живого?
— Ну не мертвого же.
— Урра! — заорал Сенька, высоко подпрыгивая. — Мы! Едем! В зоопарк!
— По-моему, он не против.
— Я слышу. Лен… — Говоров замолчал.
— Что?
— Нет, ничего… Я просто хотел сказать, что заеду за вами через полчасика…
По-моему, он не это хотел сказать, по-моему, у него на языке крутилось что-то многозначительное и важное. Например, что я красавица. И умница. А еще — очень добрая, раз посвящаю свой выходной день племяннику… Но Никита только добавил:
— Форма одежды — парадная.
— Как получится, — усмехнулась я, вспомнив, что свои новые босоножки и сумочку отдала Натке.
В комнате все окна были крест-накрест заклеены скотчем.
— Это что? — опешила я.
— Ты ж сама сказала, люки задраить, — напомнил Сенька.
— Ах, ну да… Хорошо еще, что навигацию не тронул, — пробормотала я.
— Теть Лен, ну ты уже стала человеком? — едва не заплакал Сенька.
— Еще чуть-чуть, Сень. Вот только причешусь и накрашусь.
— Ну, так я и знал! Какая разница жирафам, причесана ты или нет?
Я не нашлась что ответить… Только перед Никитой мне почему-то захотелось предстать в той самой «парадной форме».
* * *
У Натки от свалившегося на нее счастья слегка кружилась голова. В прямом смысле слова кружилась…
Она лежала, раскинув руки, на широкой двуспальной кровати, а потолок — дорогой натяжной с точечными светильниками по периметру и огромной люстрой с подвесками в центре — словно поворачивался вокруг своей оси. Как барабан в «Поле чудес».
Приз ей уже выпал. Та-а-акой приз… Сорок два года. Брюнет. Рост сто восемьдесят пять сантиметров. Атлетическое телосложение.
И плюс ко всей этой красоте — к расцвету сил и почти голливудским параметрам — спальня квадратов тридцать, не меньше, с дорогушей итальянской мебелью ручной работы, гостиная, квадратов… наверное, пятьдесят, отделенная от кухонной зоны барной стойкой из полированного мрамора, и это еще не все… Наверх, на второй этаж, вела витая легкая лестница. Там была еще одна гостиная, поменьше и почти без мебели — только два белых дивана, кресло и огромный плазменный телевизор, — но зато дверь ее выходила на террасу, и с нее, с этой террасы, словно затерявшейся в голубом небе среди облаков, открывалась панорама города.
И к этому великолепию, к мебели, к гостиным, спальне и террасе под облаками, где можно пить кофе и нежиться на солнце, прилагались греческий профиль, бархатный голос, обволакивающий взгляд и руки, сводившие Натку с ума, потому что раньше не знала она таких рук — сильных, красивых и ласковых… А ведь если даже лишить ее «приз» террасы, эксклюзивной мебели и необъятных комнат, она за ним… даже в хрущевку… Лишь бы позвал. Лишь бы смотрел так же, улыбался и говорил: «Натали, сердце мое…»
Хотя нет, хрущевки не надо, на то он и приз с голливудскими параметрами, что у него не может быть ничего «эконом-класса» и в «бюджетном варианте».
Эконом-класс у таких, как Лешик. Лысинка, брюшко, нездоровое питание с преобладанием дешевых жиров, двушка, перепланированная в трешку, правда, почти в центре, и жена со сложным диагнозом, с которым нельзя развестись, но и жить невозможно. Диагнозы Лешик стал придумывать в последнее время, правда, постоянно в них путался.
Когда-то Лешик был ее шефом — главным редактором журнала, в котором она работала верстальщицей, — и Натку это обстоятельство просто завораживало. Роман с начальником — чем не головокружительная удача, обещающая выгодное замужество? Впрочем, о выгоде Натка тогда думала в меньшей степени, чем о замужестве. Лешик казался ей гением… Даже Лена соглашалась с ней в том, что Лешик интеллектуал и очень остроумный человек.
И ничего, что гений женат в третий раз. Где третий, там и четвертый.
Правда, в этом вопросе Лешик оказался непоколебим — тянул время, придумывал невероятные отговорки, клялся-божился, что жена для него «предмет мебели» и всему свое время.
В общем, конца и края этому марафону не было. К тому же Натка случайно узнала, что жена для Лещика далеко не «предмет» и вовсе не «мебель». В подслушанном ею телефонном разговоре он называл жену «заинька» и обещал купить к ужину бутылку вина.
После «заиньки» Натка как будто прозрела — она увидела, что гений не молод, что на носу у него бородавки и четвертого раза не будет, никогда он не разведется, потому что «бог троицу любит».
Натка уволилась и попыталась забыть Лешика.
Привязанность к нему, правда, оказалась гораздо глубже, чем она думала, и Лешик еще долго трепал ей нервы… Эта самая привязанность и ему оказалась не чужда. Отпускать Натку он не хотел, как и не собирался менять ее статус любовницы.
Только на безрыбье Лешик был принцем. Истеричным перезрелым принцем с четырьмя детьми на «Форде» российской сборки. Сборку эту Натка терпела, и лысина ее не смущала. Брюшко она со временем собиралась ликвидировать правильными углеводами и салатными миксами.
Но вот к постоянно менявшимся диагнозам жены она относилась скептически, а к склонности поистерить — и вовсе отрицательно. Жизнь проходит, а Лешик все посуду бьет! И главное, бьет так заразительно, что не ответить тем же никак нельзя… Сколько они этой посуды перебили — не вспомнить. Своей, чужой, казенной, дареной, купленной…
Про себя Натка стала называть Лешика «семенным огурцом» — толстый, с залежалым пожелтевшим бочком, с крупными семечками внутри — ни сорвать, ни съесть, пусть лежит на навозной грядке и дальше дозревает.
В тот день, когда она с Владиком познакомилась, «огурец» позвонил ей на работу и сказал, что «надо серьезно поговорить».
«Серьезно поговорить» значило «выяснить отношения», а «выяснить отношения» было равнозначно тому, чтобы добить Наткину посуду, которой у нее и так почти не осталось.
