Я заехала в супермаркет и купила целую коробку киндеров, которые Сенька обожает. Положила их на заднее сиденье, прекрасно понимая, что никакие киндеры не заменят маленькому простуженному мальчику настоящую живую маму. Но я должна была хоть что-то сделать, хоть как-то подсластить пилюлю.
…Дома все было плохо. Сенька ревел в комнате. Сашка — на кухне.
С порога Сашка начала орать:
— Мам! Я больше не могу! Когда его уже заберут?! Ты знаешь, что он сделал?! Ты даже не представляешь!
Я действительно не представляла.
— Сань, — попросила я. — Давай сперва поставим чайник и успокоимся.
Какое там успокоимся!
— Он вывернул на клавиатуру твою «Шанель»! И теперь у нас ни «Шанели», ни клавиатуры! Я ему сто раз говорила — не лезь! А он…
И что мне прикажете делать? Отчитать Сашку? Сказать, что она должна лучше присматривать за Сенькой, и тогда все будет в порядке? Поставить Сеньку в угол и запретить ему приближаться на метр к компьютеру и к моей парфюмерии?
Я вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной. Мне было до слез жалко и Сашку, и Сеньку, и мою неразумную сестру, которая гоняется за своими мифическими любовями и в упор не видит собственного ребенка. Еще я жалела ставшего по моей милости сиротой Диму Калмыкова. И себя тоже жалела.
Ну почему, почему не бывает все просто и однозначно? Здесь — черное. Здесь — белое. Это хорошо, а это, напротив, плохо? И что мне делать, ну вот что?! Я не могу заменить Сеньке маму, не могу проводить с Сашкой столько времени, сколько мне хотелось бы, я не могу исправить свои прошлые ошибки, не могу никого сделать счастливым. Наоборот! На работе я делаю людей несчастными. В любом случае от моего решения, каким бы оно ни было взвешенным и правильным, кто-то да пострадает. И дома — то же самое, все одно и то же. Где взять сил? Если бы была жива бабушка — она бы дала мне хороший совет, подсказала, как правильно. Но бабушки нет, я одна. Я должна что-то делать и совершенно не знаю что. Вот Сашка с Сенькой смотрят на меня, думают, я взрослая, все знаю, все умею. Когда им плохо — идут ко мне, ждут, что я сделаю так, чтобы стало хорошо. Они не знают, что я — такая же, только ростом побольше. Не знают (и слава богу, не надо им знать), что в последнее время меня почти не отпускает чувство беспомощности. Я так мало могу… Почти ничего… Но если я ничего не предприму — то кто предпримет?
И я сделала единственное, что могла: поставила чайник. А потом обняла Сашку, утерла нос Сеньке и выставила на стол коробку с киндерами. Следующие полтора часа мы вытаскивали из них сюрпризы, собирали те, что сборные, хохотали, когда Сенька налепил наклейку с глазами медвежонку на попу. Моськи у моих детей были вымазаны шоколадом, время — к полуночи, про английский никто и не вспомнил, но нам было хорошо. Возможно, завтра Сашке влепят пару за контрольную, Сенька разобьет сахарницу, мне притащат очередное дело, над которым я буду ночами ломать голову. Но сейчас нам здорово. Может, вот такой хороший вечер — это и немного. Но все же больше, чем ничего.
Когда дети уснули, я убрала раскиданные по кухне обертки от киндеров, поплотнее закутала в одеяло Сеньку, поцеловала Сашку и подумала, что, наверное, сегодня в зале заседаний я все же приняла правильное решение. Жесткое, но правильное.
* * *
— Лена? Добрый день.
— Здравствуйте, Никита.
— Дело Шипилова вы слушаете?
— Я.
— Ну, тогда увидимся. Я там обвинение представляю.
С Никитой Говоровым Лена была шапочно знакома еще по прокуратуре. Периодически они пересекались по работе, а однажды даже сидели рядом на каком-то спецсеминаре, и в перерыве между лекциями пили вместе кофе в буфете Института повышения квалификации, где этот самый семинар проходил.
Машка, подруга жизни, несколько раз пыталась их свести, при каждом удобном случае рассказывала Лене, какой Говоров замечательный, и советовала к нему присмотреться. Мол, умный, нестарый, свободный, да и вообще — отличный мужик. В наших широтах — редкая птица, нельзя ждать милостей от природы, надо брать, пока не увели.
Лена не спорила (спорить с Машкой — занятие бессмысленное и беспощадное, как русский бунт), но и знакомиться с Говоровым поближе желанием не горела. Очень может быть, что он вполне себе отличный мужик, этот Говоров, почему нет? Вот только никаких романтических чувств этот отличный мужик у Лены не вызывал. К тому же убедиться в том, насколько он отличный, у Лены шанса не было. При встрече они здоровались, могли перекинуться парой фраз о работе. На семинаре Говоров внимательно слушал докладчиков, а за время кофепития в буфете не сказал и двух слов, не говоря уже об ухаживаниях. Наверное, в итоге Машка все же устроила бы Лене с Говоровым тет-а-тет, но тут появился Кирилл (великая любовь Лениной жизни), и эта тема отпала сама собой. В общем, Лена про Никиту и думать забыла.
Справедливости ради надо сказать, что Говоров о Лене Кузнецовой тоже не очень-то думал. С тех пор как вместе с остатками родительского кузнецовского сервиза разбился его брак, он вообще о женщинах думал мало. То есть он иногда встречался с ними, конечно, и какая-никакая личная жизнь у Говорова имелась. Хотя, если честно, скорее все же никакая. Редкие, ни к чему не обязывающие встречи, без продолжения и без лишних разговоров. Просто секс, и никакой близости. Говоров пускал женщин в свою постель, но не в свою жизнь. Бывшая жена надолго отбила у него охоту к серьезным отношениям.
Женился он по великой любви, разумеется. Любимая, после долгих уговоров и многочисленных доказательств преданности таки согласившаяся стать его женой, была соседкой по подъезду. Переехала откуда-то из Подмосковья в квартиру напротив. Никита, тогда еще желторотый идеалист со свеженьким дипломом юрфака и тремя тысячами зарплаты, влюбился без памяти с первого взгляда. Он долго ухаживал, ни на что, в сущности, не рассчитывая, просто старался быть рядом. Носил цветы и сумки из магазина, бегал ей за лекарством, когда она простужалась, отпаивал чаем, если накануне она поссорилась с очередным воздыхателем и перебрала с горя. Утешал, помогал, опекал, раз в полгода делал предложение, и в конце концов она согласилась. Неважно, что выйти замуж за Никиту она решила назло какому-то своему другому кандидату. Главное — согласилась.
Она была человеком тонкой душевной организации, артистическая натура, и сама себя называла женщиной порыва. В семейной жизни порывы выражались самым разнообразным образом. Скажем, среди ночи ему надо было вскакивать и ехать забирать ее на другой конец Москвы, потому что она отправилась любоваться осенним парком, а потом ей сделалось грустно, и она выпила в баре, а там к ней пристали какие-то подонки, и Никита, отдежуривший сутки, должен был немедленно давать рыцаря на белом коне — мчаться в Измайлово, навешивать подонкам, выручать любимую и в награду получать поцелуй на ночь. Каждый такой поцелуй был редким подарком. Не говоря уже о доступе к телу. Жена по большей части пребывала в нервах или в печали, а если Никита пытался проявить настойчивость (впрочем, с годами он пытался все реже и реже), сообщала, что у нее разболелась голова, что Никита — самец, не понимающий тонкостей женской душевной организации, и уходила спать в другую комнату. Впрочем, это не мешало ей страшным образом ревновать Говорова к воображаемым любовницам, раз в неделю закатывать скандалы с битьем посуды, упрекать мужа в невнимательном отношении, в эгоизме и в том, что он испортил ей жизнь и загубил молодость, потому что любить такого человека, как он, — это пытка и наказание хуже танцев на углях.
