— Это ты мне будешь говорить об обжорстве?! Да тебя, с твоей духовной внешностью, надо поставить отгонять змея, живущего под полом… Он в жизни не высунется, пока ты здесь…
… — а уже только на втором месте телесный грех с женщиной — чаще всего как результат того же обжорства. И только потом идут жадность, печаль или отчаяние, гнев и все прочее. В общем, серп наказания порежет на куски корпулентного узурпатора и уничтожит его раздувшуюся плоть.
— Я не узурпатор…
— Нет, нет, просто строчка красивая, мы уже все знаем, кто ты — то есть кем скоро будешь. О печаль. И вот кстати, а помнишь ли ты, о Никетас, одного императора — он слишком хорошо собирал налоги — которого его слуга забил в ванне большой мраморной мыльницей? Вспомни об этом, когда я буду мыть твою корпулентную плоть… И устрашись…
— А я хотел в детстве… — произносит в этом хаосе голосов кто-то из младших, — стать букелларием. Эта железная перчатка, и знамя в ней, и эполеты…
— Зря хотел. У нас в квартале живут сразу два букеллария, на отдыхе. Оба безрукие. Саракинос первым делом рубят ту самую перчатку, и хоть она и железная…
Их голоса затихли под сводами, но о них мгновенно забыли, потому что из полумрака показалась Даниэлида. И тут все окончательно перестали коситься на завернутую в полотно несчастную Анну, все это время перемежавшую согдийскую речь с диким хихиканьем.
Потому что Даниэлида, конечно же, не была завернута ни во что.
Она была не просто голой — а потрясающе голой, грудь ее еле заметно раскачивалась при ходьбе, а тяжелые, идеально круглые бедра при весьма хрупкой талии просто пригвоздили нас всех к скамьям.
Даниэлида спокойно прошла мимо нас и приблизилась к Аркадиусу, скорбно стоявшему, склонив голову, в своей набедренной повязке у тающего эйкона на стене. Повернулась, демонстрируя всем несравненных очертаний ягодицы. Взяла его за руку, показала ему кусок мыла в другой руке и повела куда-то в глубь гулких залов, среди огоньков и теплой влаги.
За ее раскачивающимся задом оторопело следили все.
— Вот так это бывает, — сказал кто-то. — Все-таки здесь парадисос. И Рим тоже.
А может быть, он сказал что-то иное, потому что Анна, замученная работой, к этому моменту сбежала — не хотела смущать Аркадиуса своим взглядом? — и укладывалась на большой камень в центре главного зала. Начал себе искать место и я.
Нежный жар постепенно проникал в меня от камня, вытертого когда-то сотнями тел давно ушедших людей.
Как тихо, подумал я, слушая полусонные голоса вокруг. Слишком тихо. Помнится, так же тихо было по вечерам на одной памятной мне площади в Мерве. А потом оказалось, что времени не остается, надо было раньше предвидеть, что со мной сейчас произойдет. Теперь же — только нестись вскачь… и мы неслись, гремя проклятым железом войны, не останавливаясь, на запад, через горы Ирана, неслись до… в моем случае — до этих самых мест. Где из всех «мы» остался только я.
Тут я повернул голову и увидел тонкий стратегический маневр Зои.
Даниэлида с Аркадиусом, понятное дело, уединились где-то в темных углах бани, и это место юноши почтительно обходили стороной, отворачиваясь и разбиваясь на пары для мытья друг друга.
Из женщин, значит, оставались только Зои и Анна, но вот Зои незаметным движением руки послала Ясона намыливать мою переводчицу где-то в уголочке. И посмотрела на меня.
Нас было видно в полумраке многим, но покрытый боевыми шрамами варвар, наверное, единственный имел полное право прикасаться к телу Зои.
— Даниэлида, как я вижу, в итоге не оставит вниманием никого? — вполголоса спросил я, садясь рядом с Зои и глядя на ее беззащитную спину.
— А кого-то не оставит и дважды, — невнятно подтвердила она. — Да хоть и трижды. Ей за это заплачено. И очень неплохо заплачено. Можешь себе представить, сколько стоит выпускница школы мимов в Газе, лучший мим в Городе, да еще и сочиняющая знаменитые песни. Но мне не надо, чтобы мои мальчики бегали там, по городку на холме, в поисках невинных девиц. Все что угодно, только не это. Побьют, и не посмотрят… Нас и так там не любят… из-за этих звуков по ночам.
Но ко мне Даниэлида не подойдет, понял я. Конечно, не подойдет. Потому что…
Даниэлиде не нужна одежда, подумал я — эта смуглая кожа, обтягивающая идеальные мышцы, вот лучшая одежда, если не броня. Что такое великолепная женщина? Вот слабые и тонкие пальцы Зои, выскальзывающие из моей намыленной ладони, они кружат голову, их хочется взять и положить поближе к собственной ноге, чтобы они хоть чуть касались ее. Беззащитная мягкость этого тела, которое было юным довольно давно, еле заметные морщинки кожи — так мы теряем голову.
— Ах, вот еще кто ты, — пробормотала Зои. — Неожиданность. Ты не только воин, ты и лекарь? Что ты такое делаешь с моей ногой, чего никто другой не может? Я не ошиблась, я не ошиблась…
— И лекарь, — подтвердил я, сгибая ее безвольную ногу в колене. — После второй битвы я уже сам не знаю, кто я.
— Ах, была и вторая битва… И кто победил?
— Ну, конечно, мы… И я лечил потом своих воинов много дней…
— Я не смогу отплатить тебе тем же, у меня не такие сильные руки. Но потом ты пойдешь ко мне и всю меня будешь умащивать маслом. Потом — это очень скоро, между прочим. Я тебя не отпущу.
Они, наверное, видят нас сверху, подумал я в теплой тишине ночи на улице, поднимая голову к холму. Его венчала россыпь огней, как стая светлячков, там, наверное, звучат сейчас грустные, почти человеческие голоса местных флейт.
Ясон белой тенью исчез в саду. Мы были одни, только два канделябра горели на каменном столе, уставленном странными склянками и сосудами.
— Виноградник, который называется «Филопотий». Он мой, — сказал голос Зои, подающей мне чашу с вином. — А у тебя есть свой виноградник?
— Представь, есть, возле Мерва.
— Ну, конечно есть… Три тысячи воинов — копья, щиты, пыльные сандалии… Торговец шелком… Я угадала…
Мягкие пальцы Зои трогают мой амулет, амулет Анны, вдруг напрягаются, поворачивают его, возвращают на место.
Странные тени колышутся в темноте. Странные ароматы плывут из сада — или от склянок на столе? Я нигде, я между мирами, тело Зои пахнет абрикосами, оно заслоняет от меня оранжевый глаз лампы на столе. Подсвеченный огоньками город на холме, там звучат струны.
Мы очень молоды, оба. Хотя молоды не так, как мальчики вокруг нас. Что о нас скажут они, и что скажут другие — через тысячу лет, что от нас останется? Неважно.
Но тут в ночи раздается звенящий грохот и дикий, с переливами, вопли страха.
Потом много голосов, топот ног.
И я — не сразу — понимаю, что кричит Анна.
— Так, — сказала Зои с длинным вздохом. — Иди, конечно иди. И не сомневайся — ты придешь сюда снова. Твои руки меня не забудут. Иди, и побыстрее. Вот через этот проход в саду, там улица.
