Говорим с бывшими чакирами обо всем. Мухаммед, как выяснилось, очень хочет увидеть когда-нибудь Мекку и жадно расспрашивает меня, не в том ли направлении мы движемся. Я заверяю, что в целом туда и движемся и что Мекку он увидит. Муслим, также из перешедших в новую веру, слушает нас жадно и не отходит. А второй, кроме Муслима, из моих двух последних чакиров — Девгон — сейчас кажется мне очень похожим на брата Аспанака: такой же пухленький, с постоянно возникающей счастливой улыбкой. Он отлично управляется с громадным тюркским луком. И сами тюрки, коих оказалось немало среди бывших рабов, постепенно проникаются к нему уважением.
Перекресток в Хамадане мы долго огибали меж полей и деревень, с их садами и похожими на крепостные башни голубятнями. Потому что на самом перекрестке собиралась немаленькая армия халифа, ждавшая там чего-то.
— Ничего, скоро Нихаванд, а там уже всё, — сказал мне как-то Юкук.
Но он ошибался, и следующий вечер у костра оказался последним, который мы провели в мире и довольстве.
Посланные мною в город люди привезли известия — Абу Муслим сидит в Мерве, подавляя неожиданно вспыхнувший там бунт. Мало того, еще и в «ничьей» — не халифской, не абу-муслимовской — Бухаре появился какой-то бунтовщик по имени Шерик, и это тоже вроде как оказалось неприятной неожиданностью для мервского барса.
Я тонко улыбнулся в ответ на эти новости, мысленно сказав «спасибо» Ашкенду, а Бармак заметил эту улыбку и понимающе пошевелил седыми бровями.
Но это были не все новости. Потому что 20–30 тысяч всадников Абу Муслима двумя колонами все-таки двинулись на запад. Одна — прямо по нашим следам, вторая — южнее, на Исфахан, откуда открывалась дорога на Куфу. Той, южной колонной командовал Кахтаб ибн Шабиб, а навстречу ему двигался наместник Ирака Язид ибн Омар. А по нашим следам, по северному маршруту, шел Абу Айюн, и его отражать готовился сын халифа Марвана, Абдаллах.
Так мы оказались в самом сердце страны, взбудораженной приближавшейся войной.
Тем более драгоценным был тот, последний, мирный вечер у костра, после хорошей еды, когда все мы сидели кружочком, а Бармак воспитывал своего смуглого подопечного:
— Мухаммед, мы же с тобой были в той точке, где кончилась история владык Ирана?
— Несчастного Яздигерда убили в доме мельника на берегу Мургаба, в Мерве. Его погубила жадность последних из его придворных — он ведь вез корону и сокровища, — рапортовал мальчишка, и глаза его весело поблескивали в темноте. — Да, мы там были, наставник.
Мансур медленно кивал, довольный.
Но Бармак только начал урок. Продолжил он его вопросом о том, что дало миру Иранское царство («бога вместо идолов и кровавых жертв, правительство, восседавшее над разнообразием народов, живших в мире, философию, в которой были терпимость к людям и справедливость, и несравненное искусство», уверенно сообщил нам маленький Мухаммед).
А потом балхский владыка, зажмурившись, начал чертить пальцем в ночном воздухе наш маршрут и рассказывать мальчику, куда мы не заехали и чего лишились.
Севернее нашего пути, в самом его начале, остались Табаристан и Дайлам, а это — рис, хлопок, апельсины, сахар, тигры и леопарды. Южнее скоро останется Исфахан, с его знаменитыми дынными садами, чистым и мягким светом с неба, стенами с сотней башен. А еще южнее — ведь там, мальчик ты мой, Персеполис, с длинными, тонкими колоннами, похожими на копья, направленные в небо. И с громадными крылатыми быками из камня. Великая столица великой державы. Печальная руина.
Еще южнее — Шираз. А это лучшие в мире кипарисы и чинары — и все фрукты мира, а еще орехи, ах, какие орехи. Чуть дальше — и вот уже круглый город Файрузабад. А когда приедем в Куфу, оттуда недалеко до руин другой, последней столицы — это Мадаин, он же Ктесифон. Ах, Мухаммед, он ведь затмевал аль-Кунстантинию, город Константина: эти громадные арки, это величие дворцов! Но серебряного верблюда в полный рост мы там уже не увидим, и коня с изумрудными зубами тоже. Думай о судьбе этой державы, мой мальчик, — она ведь когда-то простиралась от земли чернокожих людей до империи Чин!
Тихо потрескивает костер. Во тьме слышится дыхание лошадей и позвякивание металла.
Знаешь ли, Мухаммед, к твоей чести ты не разу ни спросил меня, в чем смысл жизни. А я тогда дал бы тебе на этот хороший вопрос очень плохой ответ. Смысл его в том, чтобы объехать весь этот огромный и прекрасный мир с целью разобраться, что же с ним делать. А штука в том, что объехать его все равно невозможно и это только к счастью, ведь что с ним делать — все равно непонятно, зато пока катаешься, получаешь столько удовольствия!
Но мальчик, конечно, уже спит, а мы втроем вполголоса обсуждаем уникальную книгу, которую Бармак видел у человека, и сегодня живущего на развалинах Ктесифона. Книгу о двадцати семи царях царей, с двадцатью семью картинками — портретами властителей в день их смерти. И еще с главами о науках, истории, дворцах и лошадях. Мансур клянется богом, что заставит когда-нибудь ее переписать, а Бармак достает из складок одежды мятые папирусы.
— А вот это, это послушайте, друзья, — восторгается Бармак, тыкая пальцем в какую-то хорошо помятую страницу. — Ах, — какая прелесть. Вот: Валид страстно любил лошадей, и однажды, когда в забеге тысячи четырехлеток с головной лошади был сброшен ездок, халиф догнал ее на своем жеребце и на скаку прыгнул в ее седло… ах, не то… да, да, вот оно: одним из первых деяний Валида после того, как он стал халифом, было приглашение, посланное в Мекку певцу по имени Мабад. Музыканта проводили в огромный зал, с двумя бассейнами в середине — в одном была вода, а в другом — вино. За бассейнами музыкант увидел легкий прозрачный занавес поперек всего зала, и за этим занавесом скрывался халиф. Мабада попросили сесть у края бассейна и петь. И тот начал с песни о любви.
И так растрогала эта песня халифа, дружочек мой Маниах, что тот вскочил, отшвырнул в сторону занавес и, сорвав с себя надушенные одежды, прыгнул в бассейн с водой и жадно припал к ней. Рабы бегом понеслись за свежей одеждой, брызгая ее благовониями на ходу, а Валид снова уселся и попросил Мабада продолжать. Снова застонали струны, и тот запел:
И я призову облака весны
Излить их ледяные дожди,
Пока не увижу, как эти печальные камни
Покроются цветами.
«Принесите кошелек с пятнадцатью тысячами динаров!» — вскричал халиф, когда затихла песня. И когда ему подали тяжелый кошель, он пролил золотой дождь за пазуху певца. «Но спой эту песню еще раз, о принц, о прекрасный принц мой, — попросил Валид, — спой ее ради моего предка Абд Шамса!»
«Во имя Бога и еще одного предка моего, по имени Омейя, спой опять!» — вскричал он, когда наступила тишина. И опять, и опять трогал стонущие струны певец — пока властитель перечислял свою родню.
А потом, когда счет родственникам иссяк, халиф заплакал: а теперь — в последний раз. Ради меня. Меня и моей души!
И когда стихла песня, Валид сбежал со своего возвышения и, упав на колени перед Мабадом, начал покрывать поцелуями каждую часть его тела. Тут певец скрестил ноги, не желая, чтобы его целовали в интимные места. Нет, нет, и здесь тоже, и здесь, я должен, я должен, о прекрасный принц мой! — восклицал халиф. Наконец, со словами «о счастье, счастье!» он снова сорвал с себя одежду, бросил ее на плечи музыканту и стоял обнаженный, пока ему не принесли новую.
