И сделать ничего нельзя. Поздно.
Или не совсем?
— Итак, Нанидат Маниах — ихшид самаркандский, — медленно выговорил я, пробуя эти слова на вкус — Авархуман, Тархун, Гурек… и вот — Маниах. Раз так, то — добро за добро. Теперь я скажу, что тебе может дать Самарканд. Он даст мир, который сегодня тебе не принадлежит. Много книг уничтожил зверь Кутайба, много умных людей угнал в рабство, как тебя. Но книги еще есть — на многих языках. Есть умнейшие учителя. Есть поэты и музыканты. И все это мы отдадим тебе. Если Самарканд будет свободным и процветающим, как раньше, — то ты удивишься, сколько таких людей появится в городе как из-под земли. Но мы, наша семья, и сегодня знаем лучших. У тебя есть еще время — что такое четыре-пять лет? Не только Мерв, Нишапур и Балх, но весь мир будет твоим, если ты заговоришь на его языках. Мечом мир можно только уничтожить или заставить себя бояться. Знанием ты заставишь мир улыбаться тебе. Придет другая жизнь, и эта жизнь возможна. Твои соратники смотрят на тебя сегодня со страхом? Это потому, что они не представляют, чего ожидать от юноши, которому в руки вдруг упали такая сила и власть. И который не ведает даже того, что знают обычные мальчики торговых семей Согда, которых с пяти лет учат языкам Бизанта, Ирана, Поднебесной империи… А мы сделаем так, что они будут смотреть на тебя с уважением и восхищением. Как на самого просвещенного из эмиров в империи халифа. Этого не дадут тебе мечи твоих воинов. Но можем дать мы. Выбирай и ты, хорасани.
То, что с ним сделали мои слова, больше всего поразило меня самого. Юноша содрогнулся, еще и еще раз. И, наконец, лег навзничь на подушки, мучительно зажмурившись и закинув лицо к полупрозрачному пологу шатра. От складок в углу глаза вниз, к черному шелку подушки, среди пепельной охотничьей пыли прочертила дорожку счастливая слеза.
— Другая, новая жизнь… Я знаю, что ты говоришь это искренне. И не забуду, не забуду, — выговорил, наконец, он, все так же закинув лицо.
А мне было не менее грустно. Зачем же тогда все эти тысячи воинов, скачущих по дорогам и оставляющих за собой жирный дым пожаров и впитывающуюся в дорожную пыль кровь? Зачем, если можно двум людям скрыться от жужжащей голосами мошкары жары полдня, поговорить тихими голосами — и изменить, действительно изменить своими словами мир?
— Маниах, ты, говорят, тут кого-то или что-то ищешь? — вдруг другим голосом сказал Абу Муслим, не открывая глаз.
У человека с такой властью не надо стесняться просить — даже если он моложе тебя почти вдвое, вспомнил я чьи-то мудрые советы.
Никогда и ничего не проси — пусть предложат сами, и ты получишь лучшую цену, возразил в голове чей-то другой голос, похожий на почти забытый мною голос отца.
Не говорите об убийцах, ему это может не понравиться, зазвучал голос Бармака.
— Благодарю, повелитель, это пустяк, и с ним я справлюсь постепенно сам, — ответил, наконец, я. — Ищу одну женщину. Она очень нужна нашему торговому дому. Женщина, которая… ее зовут Заргису… Это длинная и сложная история… Пусть вас не беспокоит это дело. Но если… если она попадет к вам в руки…
— Тебе нужна одна эта женщина? Только она? — с недоверием выговорил, наконец, Абу Муслим. — Вот эта самая, которая… так хорошо всем здесь известна? А скоро ли она тебе нужна?
— У меня есть время, — мужественно отвечал я.
— Если так…
И Абу Муслим трижды по два раза хлопнул в ладоши.
Я даже испугался того, что происходило в этот момент у меня в груди. Потому что было бы предельно глупо, в мои-то годы, упасть здесь и сейчас на ковер с серым лицом и не встать.
Нет же, не может быть — чтобы вот так, в одно мгновение, откинулся полог шатра, и ты получил бы все, что хотел. Она здесь? Она сейчас войдет?
Но хотя полог, действительно, откинулся, к нам шагнул все-таки мужчина. Или — судя по походке — такой же юноша, как Абу Муслим. Тот самый, кто закрывал лицо полупрозрачным покрывалом, как женщина.
И вот тут мне пришлось испугаться еще больше. Распрямляясь, он откинул покрывало, и я чуть не закричал, увидев уже знакомый мне ужас: сожженное, изуродованное лицо, глазное яблоко, выступающее из лишенной ресниц бледно-розовой плоти… Дикая, жуткая сцена в винном доме, хруст грудной кости великого винодела, солдаты, помогающие друг другу развязать завязки штанов…
— Посмотри, Хашим, что такое выходец из хорошей семьи, — слышал я сквозь стук сердца молодой голос сзади себя. — Он даже не дернул щекой, увидев тебя. Маниах, перед тобой человек, который хотел слишком много знать. Колдовство, однако, до добра не доводит. Ты думаешь, что он случайно упал лицом в огонь. Но на самом деле перед нами человек, изучавший тайны алхимии. Слил две жидкости вместе, нагнулся посмотреть, не вылезут ли оттуда мелкие иблисы — а тут пена бросилась ему в лицо… Вот теперь носит на солнцепеке эту женскую тряпку — иначе солнце сожжет его за миг… И занят у нас тут этими самыми делами, о которых ты только что заговорил…
Я молчал.
— Хашим, что ты скажешь на то, чтобы потом — попозже — отдать моему другу Маниаху женщину по имени… как там?
— Заргису. Или просто Гису, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал.
Жуткий глаз Хашима встретился с взглядом Абу Муслима. Казалось, что эти двое как бы молча переговаривались друг с другом.
— Мы с Хашимом хорошо понимаем друг друга без слов, верно? — вдруг звонко рассмеялся юный полководец. — Что ж, придет время — если нам всем очень повезет, — и ты ее получишь.
— Живой, целой, какой есть, — уточнил я, не в силах отвести глаз от лица демона.
— Хашим, он тоже хочет попасть в небесный сад, — залился счастливым смехом Абу Муслим. — Что ж, будем знать. А теперь, друзья, вы оба быстро выходите отсюда, а кое-кто другой быстро входит, раз уж я оказался когда-то негоден даже для кастрации… Маниах, еще раз — спасибо, спасибо, мой друг.
Я вышел на палящее солнце, к гомону голосов, звону металла и перестуку копыт.
Что же только что произошло? Что мне пообещали? Всего лишь то, что если Хашим и, как я понимаю, возглавляемое им тайное ведомство Абу Муслима раскроет-таки всю сеть «преступивших смерть», то мне отдадут то, о чем я просил? Что ж, и это неплохо.
Но остается вопрос — как случилось, что этот жуткий человек нагрянул со своими насильниками в дом Адижера, как только я там появился?
Я потряс головой в недоумении и оглянулся.
Иранская принцесса, юная, с носом орлицы, состоящая как бы из одних изломанных углов, решительным шагом приближалась к шатру Абу Муслима. Вот она, делая вид, что не замечает устремленных на нее десятков жадно-восхищенных взглядов, остановилась, нервно повела плечами и, нагнувшись, откинула полог.
А уходящий от шатра Хашим, наоборот, опустил на страшное лицо полупрозрачную ткань.
И еще одна сцена, самая странная из всех. Долгая поездка по изнуряющей жаре, молчание Юкука, всем своим видом показывавшего, что не надо было главе дома Маниахов брать на себя такую работу, не положенную ему по чину. Долгие разговоры с крестьянами, которых я еле понимал, — а вот Юкук спокойно хрипел им какие-то непонятные слова, которые, видимо, только в Хорасане и услышишь. Наконец, долгая извилистая тропа среди сухих кустарников; Юкук, все чаще останавливающий коня и прислушивающийся, а также все чаще посматривающий на землю перед собой. Полная тишина, никаких разговоров.
