Вся эта ситуация как раз и питала все славные, страшные и безнадежные войны моего Согда. Наблюдать теперь ее же на территории врага — или уже бывшей территории врага? — доставляло мне немалое удовольствие.
Сможет ли молодой и, как я слышал, неграмотный человек, который победил во всех своих битвах, теперь разобраться во всем этом хаосе? — размышлял я, неся домой — то есть в больницу, — свой тощий коврик, сумку с дапирпатскими инструментами, горстку сушеного черного винограда, горстку рыжей кураги, пучок зелени и горячую еще лепешку, в тесто которой был добавлен жаренный в бараньем жире лук.
Нес я все это не себе. Сам я успел к тому времени съесть целую лепешку и немало мясного супа. Все прочее было подарком для двух моих подопечных.
Потому что к тому времени я уже успел обойти много лежанок и нашел там немало людей, которые как бы парили между болезнью и выздоровлением.
Я всматривался в их лица, пробовал, под нетерпеливым взглядом Ашофте, нажимать пальцами на какие-то точки их немытых, плохо пахнущих тел. Начинал даже понимать, как много можно сделать голыми руками. Определял заодно пульс, правильный и неправильный.
И еще — я искал людей из Согда, одного, другого, третьего. Людей, которые так и не могли прийти в себя после жутких ран, полученных непонятно в каких битвах и схватках. Первый из них обнаружился очень быстро.
— Как тебя зовут, брат? — сказал я как-то на языке родного Согда юноше, чье лицо приобрело уже постоянный, наверное, цвет зеленых оливок из Иерусалима.
— Нанивандак, — без особого труда, но и без желания сказал он, не глядя на меня. И я вздрогнул: мы были почти тезками, имена наши посвящали нас одной и той же Нани, древней богине нашей страны.
Мои пальцы начали путь по его ноге, что была буквально разворочена копьем, которое прикололо его два месяца назад к седлу. «Нога уже почти цела, он даже избавился бы от хромоты — но все не встает, то одна болезнь, то другая, боюсь, он тоже умрет, потому что левая сторона его сердца не производит больше духа жизни», — вспомнил я сокрушенный шепот Ашофте.
— Я заставляю кровь бежать по твоей ноге быстрее, — сказал я юноше. — Завтра я обязательно подойду к тебе снова и отправлю ее бегать веселее уже по шее, вверх и вниз.
И тут юноша повернул голову и начал вглядываться в мое лицо.
— Меня называют Ястреб, — сказал я ему. — Ты слышал о таком?
Он молча смотрел на меня — и глаза его постепенно менялись. Он не верил мне. Но очень хотел верить. И — вот чудо — он слышал о Ястребе.
— А еще, — сказали мои губы, и я хорошо помню, что это сказали они сами, не я, а кто-то другой за меня, — а еще — я хочу, чтобы ты жил.
На десятое утро я, как и всегда, нырнул в спасительную тень под чинарой, чтобы обнаружить, что и мой друг Ажир работает не покладая калама, и двое сидящих справа от него дапирпатов тоже без устали делают что-то со своими папирусами, и меня — именно меня — поджидает уже парочка жителей славного бунтующего города Мерва. И к тем двум дирхемам, которые я, несмотря на ежедневные расходы, заработал своим трудом, скоро добавится третий.
Я раскатал ковер и начал доставать чернила.
И вот тут случилось событие — или целая цепочка событий, с которых, собственно, и началась в очередной раз совсем новая для меня жизнь.
Очередная цепочка верблюдов в серых клоках пыльной шерсти вплыла во двор мервской крепости, чуть не пройдясь мягкими копытами по нашим коврикам. Еще до того, как первый верблюд остановился, по всклокоченному боку его сполз шустрый смуглый мальчишка с полными любопытства глазами. Он успел два раза обежать вокруг верблюда, пока с другой стороны его слезал несуразный, долговязый и темнолицый молодой человек с жидкими и неопрятными волосами странного бледно-оранжевого цвета.
— Абу Джафар, казначей какого-то там дома Аббаса, — с неодобрением сказал Ажир справа от меня. — Опять, значит, пожаловал. Кличка — Абу-д-даник, человек-копеечка.
«Какой-то» дом Аббаса? Это означало, что мне попросту упал на голову один из тех людей, который… тут я начал вспоминать кое-что из рассказанного братом. Самое время было подойти к этим людям и сказать… что? «Мир вам, я самый богатый из торговцев Самарканда, мой дедушка дал вашим предкам, потомкам Аббаса, их первые серьезные деньги на организацию мятежа. А сейчас случилось так, что я по бедности работаю дапирпатом здесь, в Мерве, поэтому как насчет того, чтобы теперь уже вы дали мне немножко денег, поскольку очень хочется вкусно поесть, поспать в приличном месте и трогаться, наконец, домой». М-да, не очень-то удачная идея, но…
Но в этот момент я во все глаза смотрел на еще одного путника из этого каравана, одетого на редкость чисто и респектабельно в сравнении с человеком-копеечкой. Он с осторожностью спускался с верблюжьего бока прямо напротив меня и моих письменных приборов, по сути к моим ногам. Помогал ему молодой раб с пятнистым от оспы лицом.
Этот обладатель лучащихся добротой голубых глаз среди множества морщин и мягкой седой бородки был не просто мне знаком. Он был очень хорошо мне знаком.
Когда он приезжал в былые времена во главе целой кавалькады в Самарканд — в том числе и для того, чтобы посетить наш дом, — то посмотреть на него сбегались многие.
Потому что приезжал он из великого города за переправой через Окс, города среди равнины, кончавшейся немыслимо высокой стеной крутых голых вершин Гиндукуша. А если ехать дальше его города, то там был Бамиан, с двумя громадными каменными статуями Учителя Фо (как называли его в моей любимой империи). А еще дальше — волшебный край, Гандхара, где статуи того же пророка были меньше, но исполнены волшебной красоты, лица их были как живые и сияли теплыми, чуть отрешенными улыбками.
Сердцем же всего этого края был город Балх. В центре Балха высилась, как гора, остроконечная ступа, под основанием которой хранилась драгоценная реликвия — два обугленных сустава с погребального костра Учителя Фо, бывшего когда-то принцем Гаутамой.
Вокруг ступы стоял обширный, как город в городе, монастырь; настоятели его были одновременно и правителями всей страны. Звались они «парамака», но поскольку титул этот давно уже передавался по наследству, в одной и той же семье, то он стал фамилией — Бармак.
И последний из Бармаков — тот, которому раб с пятнистым от оспы лицом отряхивал сейчас дорожную абу, — был человеком, который сорок пять лет назад встретил миром еще только мечтавшие о разгроме Самарканда армии Кутайбы ибн Муслима. Повинуясь слову своего настоятеля, монастырь Учителя Фо без малейших мучений, чуть ли не за день, стал храмом нового пророка. И Балх стал частью империи халифа — также без каких-либо лишних жертв.
Историю эту самаркандцы и сегодня вспоминают кто с осуждением, кто с завистью, грустя о сожженных зверем Кутайбой храмах.
В общем, с немалым изумлением я, сидевший с кисточкой в руке под стеной, понял, что передо мной бывший — или не бывший, а нынешний? — царь Балха, Бактрии на языке ромеев, властитель страны лучших в мире верблюдов и отличного боевого железа.
