Экономист, большевик с дореволюционным стажем, герой гражданской войны, Ланг перед арестом занимал высокий пост в Наркомате тяжелой промышленности. Арестован был в декабре тридцать пятого по делу троцкистско-зиновьевского центра. В обвинительном заключении сообщалось, что Ланг Б.А. тесно сотрудничал с германской разведкой, по заданию Троцкого участвовал в подготовке теракта против товарища Кирова, также готовил теракты против товарищей Сталина, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе. Активно занимался вредительством, организовал несколько диверсий на предприятиях тяжелой промышленности, состоя в комиссии по инспекции заводских столовых, сыпал в кастрюли с кашей для рабочих толченое стекло, подмешивал мелкие гвозди в сливочное масло.
Во всех своих злодеяниях Ланг признался, подписи под протоколами поставил. Его готовили к первому открытому процессу, он был подходящей кандидатурой, чтобы выступить перед всем миром, перед иностранной прессой, рассказать о своих чудовищных преступлениях. Он имел жену, двух детей, внука. Но за неделю до начала процесса Ланг отказался от подписанных признаний, заявил, что вынужден был оклеветать себя и своих товарищей под сильным давлением следствия. Его не спешили расстреливать, сначала держали в резерве для январского процесса, потом передали Майрановскому.
По своим физическим параметрам Ланг был похож на какого-то английского лорда, важного чиновника МИД Великобритании. Возраст, вес, рост, диабет, все совпадало. По приказу Инстанции требовалось любым способом добыть некую сверхсекретную информацию. Лорд имел к ней прямой доступ, а советский агент в Британии имел доступ к лорду. Сотрудники ИНО поручили Майрановскому подобрать подходящий препарат, который развяжет лорду язык, причем таким образом, чтобы лорд ничего не заметил, а советский агент остался вне подозрений.
Препараты, входившие в состав так называемой таблетки правды, вызывали жуткие мучения, разрушали мозг, сердце, сосуды, ничем не отличались от всех прочих ядов Майрановского и давно убили бы Ланга. Но Карлу Рихардовичу удалось внушить заказчикам из ИНО, что любое снадобье, полученное из рук Майрановского, сработает как яд, поскольку вид Григория Моисеевича наводит на подопытных смертельный ужас, и будет лучше, если препараты Ланг станет получать от доктора Штерна. Заказчики легко поддались внушению, на них руководитель «Лаборатории Х» тоже наводил ужас, они прятали свои чувства, но было очевидно, что иметь дело с доктором Штерном им как-то спокойнее, чем с доктором Майрановским.
Карл Рихардович ничего не скрывал от Ланга, да тот и сам отлично понимал, что происходит. Он находился в пряничном домике дольше других. Семью его сослали в Казахстан. В Москве осталась двоюродная сестра, доктор встречался с ней, передавал ей письма Ланга, она отправляла их семье, однажды принесла ответное письмо и несколько фотографий.
Вместе с доктором Ланг блестяще разыгрывал спектакли перед заказчиками из ИНО. Выпивал бокал вина, съедал пару ложек супа, затем изображал приступ непроизвольной откровенности, отвечал на вопросы, беспричинно смеялся, плакал, пел. У заказчиков возникала иллюзия: еще немного, и можно отправлять дозу волшебного зелья лондонскому коллеге, чтобы тот угостил им лорда и выведал вожделенную тайну. Доктор всякий раз осторожно охлаждал их пыл. Надо продолжать эксперимент, корректировать дозировку, учитывая разные варианты химического состава пищи и напитков, времени суток, обстановки, самочувствия и настроения лорда.
Такая ситуация устраивала всех. Заказчики не желали рисковать, травить лорда и подвергать опасности ценного агента не входило в их планы.
Майрановский раздувался от гордости: его великое изобретение, «таблетка правды», вот-вот выйдет на международный уровень, станет ключом к раскрытию коварных замыслов британских империалистов. В работу доктора Штерна он не вмешивался, с утра до вечера занимался испытаниями ядов, наблюдал, как умирает очередная жертва, записывал все подробности в тетрадку и не мог оторваться от этого увлекательного дела.
Ланг радовался каждому дню, отнятому у смерти, прожитому без боли и мучений. Доктор был доволен, что удалось обеспечить Лангу еще один такой день и незаметно вылить в унитаз очередную порцию ядовитой дряни.
– Повезло британцу, – говорил Борис Аронович. – И не ведает надменный лорд, от какой мерзости спасают его два старых мошенника, немец и еврей. Нам с вами, товарищ Штерн, полагается за наши подвиги по ордену Бани, есть такая высокая британская награда.
В последние дни Ланг угасал, почти не вставал с койки, отказывался от еды. У него стремительно развивались диабетическая слепота и сердечная недостаточность.
Когда Карл Рихардович подошел к нему, Ланг дышал тяжело, с хрипами, свистами, выглядел совсем скверно, однако открыл глаза и спросил:
– Добришко мое принесли, не забыли?
«Добришком» он называл письмо и несколько семейных фотографий. Доктор хранил их у себя, держать в лазарете было рискованно, добросовестный Кузьма иногда устраивал там глобальные шмоны.
– Вот, возьмите, – доктор сунул ему в руку конверт.
Ланг ощупью вытащил фотографии, несколько минут перебирал их, гладил, потом спрятал назад в конверт, вернул доктору.
– Пусть все останется у вас, не сегодня-завтра окочурюсь. А было бы славно устроить юноше Володе побег по рецепту Дюма. Помните «Графа Монте-Кристо»?
– К сожалению, вы не аббат Фарио, Володя не Эдмон Дантес, мы не в замке Иф, не в наполеоновской Франции.
– И даже не в царской России, где из тюрем бегали все кому не лень, – Ланг усмехнулся. – Между прочим, Сталин бегал, как заяц в шапке-невидимке. Слишком легко, даже для царской России. Когда-то я с таким жаром доказывал товарищам, что Коба не может быть агентом охранки, смешно вспомнить! А знаете, я впервые увидел его в Вене, в январе 1913-го. Мои хорошие друзья Саша Трояновский и Лена Розмирович приютили Кобу по личной просьбе Ильича. Я часто заходил к ним. Отлично помню его тогдашнего. Маленький, мрачный, непромытый, в косоворотке с чужого плеча, вошел, налил себе чаю в стакан, ни слова не сказал и удалился. Совершенно по-хамски вел себя. И пахло от него скверно. Глупость какая-то. Нелегально вывозить в Вену темного бродягу, беглого ссыльного, чтобы он написал памфлет «Марксизм и национальный вопрос». Ильичу приспичило: писать должен грузин. Ладно, пусть грузин. Но почему в Вене? И фамилия под памфлетом вовсе не грузинская стояла: Сталин.
– Может, все знали, чей это псевдоним? – спросил доктор.
– Ерунда, никто не знал Иосифа Джугашвили в 1913-м, и Сталиным он тогда подписался впервые в жизни. Эта история не дает мне покоя. Немецким Коба не владел, ни в какие библиотеки не ходил, писал за него Бухарин, редактировал Ильич, но ведь зачем-то вытащили его в Вену, и там, именно там он превратился из Кобы в Сталина, – Ланг оживился, хрипы смягчились, глаза заблестели. – Пока Ильич был жив, я мог сто раз спросить его, но ведь тогда в голову не приходило, что такое на самом деле Сталин. Подумаешь, генеральный секретарь! Скучная бумажная работа. Товарищ Картотекин, так его называли…
