Илья свернул на Охотный Ряд, представил, как сейчас, всего в нескольких десятках метров, в филиале Большого, Маша разогревается перед репетицией. Накануне вечером он решился поговорить с ее родителями, сделал официальное предложение. Они так удивились, что не сразу поняли его. Всем было неловко, они не могли спросить, где он служит, и когда узнали, что он живет в отдельной квартире на Грановского, ошеломленно переглянулись.
Предстояло сообщить радостную новость мамаше. Но если бы только ей! Придется поставить в известность Поскребышева, и сразу включится механизм проверки. Люди из Первого отдела будут тщательно изучать семью Акимовых, всех родственников, сослуживцев, друзей, знакомых. От одной только мысли об этом у Ильи холодело в животе. Сколько ни тверди себе, что с Акимовыми все в порядке, Вера Игнатьевна работает в Кремлевке, Петр Николаевич инженер-авиаконструктор, оба проверены-перепроверены, придраться не к чему, а все равно страшно.
Навстречу со стороны улицы Горького двигалась колонна демонстрантов. Трудящихся снимали с работы, чтобы они ходили строем вокруг Дома союзов, выражали народную ненависть к подсудимым. Темные силуэты сливались в единую массу, и масса периодически выкрикивала одно слово: «Смерть!». Пар валил из сотен ртов. Илья разглядел несколько посиневших от холода девичьих лиц. Они продрогли, кричали хрипло, вяло, в перерывах между криками болтали о чем-то, одна остановилась, поправила сбившийся пуховый платок, потерла варежкой нос, стрельнула блестящими голубыми глазами на Илью и затопала дальше.
Колонна повернула на Дмитровку, продолжая скандировать: «Смерть! Смерть! Смерть!»
Слово это трещало в ушах, пока он шел к Кремлю.
* * *
Пасизо смело меняла хореографический рисунок, дуэт Аистенка и Злого Петуха усложнился, в нем появились акробатические элементы, и балетмейстер раздраженно заметил во время репетиции:
– Это не балет, а цирк.
– По-моему, отлично, как раз то, что нужно, – возразил ему автор либретто. – Получается задорно, живенько, с юмором.
– Ну, тогда давайте, у нас танцовщики будут кувыркаться и бегать по канату! – балетмейстер закричал так громко, что аккомпаниаторша перестала играть, Маша и Май остановились посреди танца.
– Товарищи, зачем срывать репетицию? Посмотрим дуэт до конца, а потом спокойно обсудим, – предложил композитор.
– Продолжаем работать! – Пасизо хлопнула в ладоши, аккомпаниаторша ударила по клавишам.
Дуэт пришлось повторять сначала, в пятый или шестой раз. Маша сбилась со счета, но совершенно не чувствовала усталости, акробатические элементы, которые придумала Пасизо, получались легко и весело, каждый прыжок был взлетом, и зависание в воздухе длилось фантастически долго.
«Он меня любит, любит, зачем я напридумывала столько глупостей? Он единственный, самый умный, самый добрый, с ним ничего не страшно. Илья, Илюша, солнышко мое, счастье мое».
Примерно такие мысли, если, конечно, можно назвать это мыслями, неслись вихрем, пока она крутила фуэте и опять сбилась со счета.
– Тридцать, – прошептал Май и поднял ее вверх. – Танцуешь со мной, а думаешь о нем.
Это была сложная и опасная поддержка. Недаром ее называли «гробик». Танцовщица в ней беспомощна, полностью зависит от партнера.
Май держал Машу на вытянутых руках, высоко над головой. Любое неверное движение, и Маша могла грохнуться с высоты больше двух метров, не имея ни малейшей возможности сгруппироваться перед падением, смягчить удар.
– Думаешь о нем…
Она не видела лица Мая, но слышала шепот, пробивающийся сквозь дребезжание клавиш. Руки Мая дрожали, совсем чуть-чуть, но дрожали, никогда прежде такого не случалось, и если шепот мог только померещиться, то дрожь была реальной, она пробегала по натянутому струной телу.
Две точки опоры, ладони Мая, перестали казаться надежными. Одна его рука сдвинулась, и Маша потеряла равновесие. Мгновение она балансировала ни на чем, просто в воздухе, и спокойно, словно сторонний наблюдатель, подумала:
«Он не сделает этого, он не сделает этого нарочно».
Май успел развернуться, подхватил ее за талию на лету и плавно опустил на пол.
Хлопали все, даже аккомпаниаторша, только два человека не сдвинули ладоши, балетмейстер и Пасизо.
– Ну я же сказал – цирк! Кому это нужно – тридцать фуэте? Написано десять и по музыке десять, зачем тридцать? Не Аистенок, а веретено какое-то. И что за фокусы с «гробиком»? Он ее уронит на премьере, кто будет отвечать? – раздраженно бубнил балетмейстер.
Маша и Май сидели на полу, вытянув ноги, тяжело дышали.
– Не уроню! – громко произнес Май.
– Суздальцев, молчи, тебя не спрашивают, – заорал балетмейстер. – Еще не хватало, чтобы тут всякая сопля нам указывала!
Он нашел, наконец, подходящий объект, на котором удобно сорвать злость. Орать на Пасизо балетмейстер не решался, считалось, что она имеет каких-то важных покровителей наверху, иначе ее уволили бы из театра после ареста мужа. Изменения, которые она внесла в хореографию, бесили его: Пасизо сделала практически новый балет, значительно лучше того, что сочинил он.
Либретто было слабым. История про Аистенка, которого спасли пионеры и он отправился в Африку, чтобы там поднять восстание рабов-негров, мартышек, крокодилов и страусов против злых плантаторов, выглядела нелепо, если танцевать ее в пафосной классической манере. Нужны характерный танец, трюки, акробатика. Все понимали это, кроме балетмейстера, ведь Пасизо покусилась на его творение, а он считал себя гением.
– Ну что вы кричите на мальчика? Он же вам не может ответить, – сказал композитор. – Тридцать фуэте это здорово! Чем вы недовольны?
– Музыка отстает, ритм сбивается, – не унимался балетмейстер.
– Ничего, музыку я подгоню, – успокоил его композитор.
– В таком случае вам придется переписать всю партитуру, – парировал балетмейстер, – и в результате вместо балета выйдет черт знает что, между прочим, идеологически весьма сомнительное.
Повисла тишина. Первым ее нарушил либреттист. Сухо кашлянув, он сказал:
– Объясните, что вы имеете в виду?
– Я имею в виду образ главной героини. Аистенок – революционер, вождь, а мы тут кого из него делаем? Клоуна, фиглярку, легкомысленную вертихвостку!
Опять стало тихо, в тишине чиркнула спичка, композитор закурил. Май незаметно сжал Машину руку.
– На всех спектаклях после фуэте из правительственной ложи звучат аплодисменты, – спокойно заметила Пасизо, ни к кому не обращаясь, глядя на Машу и Мая.
– Аистенок, конечно, революционер и вождь, – произнес автор либретто, – но почему вы считаете, что вождь не может быть ловким и сильным? Десять фуэте это средний уровень, это вам накрутит кто угодно, а вождь должен крутить тридцать. Он лучший, он в авангарде, он вождь! То, что вы именуете акробатикой и клоунадой, как раз и раскрывает образ вождя пластическими средствами, со всей его мощью, революционной энергией. «Гробик» – это именно то, что нужно для вождя…
