«Неужели сейчас за мной пришлют машину?» – подумал доктор, попытался поймать край сползающего одеяла, чуть не выронил трубку и спросил:
– Простите, кто говорит?
Последовала пауза, в течение которой доктор успел поймать одеяло, прижимая трубку ухом к плечу, кое-как натянул его на зябнущую спину и услышал:
– Товарищ Штерн, с вами товарищ Сталин говорит, – баритон произнес это невнятно, как будто жевал что-то, доктор услышал чавканье, смех, кто-то рядом с баритоном тоненько, с подвыванием, хихикал.
«Розыгрыш, глупая шутка, да, но случайные шутники не могут знать моего имени и что я живу здесь, а те, из конторы, вряд ли стали бы так шутить. Что же мне делать? Положить трубку или поверить, продолжить разговор? Пожаловаться ему, что меня тут забыли, оставили в полной неизвестности, без работы и средств к существованию?» – все это мгновенно пронеслось в голове, а баритон вдруг сказал:
– Заткнись, Клим! – хихиканье прекратилось, словно его выключили. – Извините, товарищ Штерн, это я не вам, – ласково продолжил баритон. – Тут у нас с товарищами в Политбюро вышел спор, будьте любезны, помогите нам его разрешить. Скажите, товарищ Штерн, Гитлер нормальный мужчина или нет?
– Товарищ Сталин, я не рискнул бы назвать Гитлера нормальным, у него есть очевидные психические отклонения… – ошеломленно забормотал доктор.
– Товарищ Штерн, не надо так подробно объяснять, – перебил Сталин. – Я спрашиваю, Гитлер гомосексуалист или нет?
– Нет.
В трубке опять послышался смех, на этот раз смеялись несколько человек, включая Сталина, затем что-то забулькало, пьяный тенорок пробормотал:
– Хули он знает, свечку, что ли, держал?
Тенорок явно принадлежал неизвестному хихикающему Климу. Долетали еще другие мужские голоса, но понять, что они говорят, доктор не мог. Бульканье повторилось, звякнуло стекло.
– Спасибо, товарищ Штерн. Если что нужно, не стесняйтесь, обращайтесь. Спокойной ночи.
Доктор не успел ответить, раздались частые гудки.
Несколько секунд он стоял с трубкой в руке, слушая однообразное пиканье. Одеяло валялось на полу, ноги заледенели. Наконец опомнился, повесил трубку на рычаг, волоча за собой одеяло, вернулся в комнату. Остаток ночи не мог уснуть, сотни раз прокручивал в голове разговор, пытался угадать, действительно ли говорил с самим Сталиным или это все-таки была чья-то пьяная шутка.
Утром, услышав шаги в кухне, он встал, оделся. Вера Игнатьевна готовила завтрак. Он ждал, что она спросит о ночном звонке, как-никак событие неординарное, почти месяц он прожил тут, и никто ему не звонил, ни одна живая душа. Но Вера Игнатьевна только улыбнулась, сказала «доброе утро» и предложила чаю. Он поблагодарил, извинился, что звонок разбудил ее.
Сидя на шаткой табуретке между столиком с примусом и облупленной раковиной, прихлебывая чай, он вдруг засомневался, а не приснился ли ему этот странный разговор, голос с акцентом, бульканье, хихиканье пьяного Клима.
– Карл Рихардович, попробуйте печенье, у меня на работе фельдшерица сама печет, вот угостила. И тут для вас яичко, хлеб с маслом.
– Спасибо, – он взял печенье, положил в рот, отхлебнул чаю.
– В кастрюльке овсяная каша, я много сварила, давайте вам положу, – Вера Игнатьевна поставила перед ним тарелку.
Запас продуктов, купленных в Торгсине, закончился, как ни старался он экономить консервы, крупу и сырокопченую колбасу. К тому же от сухомятки болел живот. Последние несколько дней его кормили соседи, они делали это удивительно тактично. Утром он находил на своем кухонном столике хлеб, вареные яйца, миску с квашеной капустой, несколько сваренных в мундире картошин. Когда Вера Игнатьевна бывала дома, просто предлагала ему еду.
– Вот нахлебник на вашу голову, – бормотал он, сгорая от стыда.
– Ешьте, пожалуйста, кашу, пока теплая.
– Спасибо. Вера Игнатьевна, что такое «хули»?
Она изумленно подняла брови.
– Как, простите? Впрочем, не нужно, не повторяйте, я поняла. Это нецензурное ругательство, очень грязное.
– А «держать свечку»?
– Ну, это значит быть свидетелем, присутствовать во время чьей-то интимной близости.
Он чуть не задал третий мучивший его вопрос: кто такой Клим? Но сообразил, что она вряд ли сумеет ответить.
Второй звонок прозвучал на следующий день в десять утра. Соседей дома не было, доктор давно проснулся и сам взял трубку.
– Товарищ Штерн, здравствуйте. Через тридцать минут за вами приедет машина. Водитель поднимется к вам, его зовут Григорий, он будет в штатском.
Собеседник не представился, и доктор не стал спрашивать, кто говорит. Какая разница? Главное, о нем вспомнили, с ним связались. Ночной звонок не был ни сном, ни случайной хулиганской шуткой.
Одеваясь, он обнаружил, что у единственной приличной рубашки оторвались две пуговицы и распоролся рукав. Но соседей не было, он не мог попросить иголку с ниткой. На носке, на большом пальце, зияла дыра. И вообще вид у него был потрепанный. Он уговаривал себя, что все это пустяки, однако не мог смириться, чувствовал неловкость.
Шофер Григорий оказался совсем молодым человеком, назвал доктора по имени-отчеству и приветливо улыбнулся. У подъезда стоял новенький «паккард». Карл Рихардович еще не знал Москву, но почти сразу сообразил, что везут его не в контору с ковровыми дорожками. Контора находилась в самом центре, неподалеку от Кремля. А «паккард» определенно ехал в другом направлении. Это вместе с улыбкой и человеческим лицом шофера добавило бодрости.
Дорога заняла минут пятнадцать. «Паккард» въехал во двор, остановился возле жилого дома. Григорий вместе с доктором вошел в подъезд, вызвал лифт. Все выглядело вполне обычно, однако тут было слишком тихо и чисто. Он успел привыкнуть к заплеванной лестнице на Мещанской, к мутным от грязи окнам на площадках. А тут все сияло чистотой, в подъезде в стеклянной будке сидел вахтер в синей униформе, в лифте доктор увидел зеркало и сразу отвернулся, не хотелось разглядывать собственную физиономию в ярком электрическом свете.
Дверь квартиры на седьмом этаже была обита вишневым дерматином, она открылась, на пороге возник невысокий крепкий мужчина лет тридцати в теплом джемпере, без пиджака.
– Здравствуйте, Карл Рихардович. Меня зовут Крылов Илья Петрович, – он улыбнулся и пожал доктору руку.
Паркетный пол в прихожей сверкал, в проеме двери виднелся светлый дорогой ковер. Доктор присел на скамеечку, снял грязные ботинки, очень быстро, чтобы никто не заметил дырявый носок, сунул ноги в предложенные тапочки.
В комнате горел свет, плотные плюшевые шторы на окнах были задернуты. Доктор опустился в глубокое кожаное кресло, огляделся. Полосатые обои, круглый стол у окна, накрытый кремовой вязаной скатеркой, буфет, в углу этажерка, на ней патефон. Кожаный диван, еще два кресла, низкий журнальный столик, тоже под кружевной скатеркой. Рядом торшер с шелковым абажуром, светло-зеленым, под цвет обоев, штор и ковра. Идеальный порядок, как в хорошем гостиничном номере. Ни книг, ни журналов. На полках этажерки под патефоном ни одной пластинки. На журнальном столе массивная хрустальная пепельница, совершенно чистая.
