«Он позвонит, пригласит на дачу, а там будут еще двое. Чем я лучше Кати? Чем он лучше того красавчика-блондина? Катя верила, что это настоящая любовь… Одинаковые сны… Господи, я устала, мне страшно, я хочу просто жить, хочу танцевать, я должна отработать этот несчастный баллон, для танца нужно душевное спокойствие, ни о чем постороннем думать нельзя… Патефон завели, коньяк лили в рот… Окажись я на месте Кати, тоже пришлось бы стараться, чтобы они чувствовали искренность, чтобы не тронули папу, маму, Васю. Нет любви. Есть глупые фантазии, как у Кати, или кормушка, как у Борисовой. А в итоге одно и то же – патефон, коньяк, сапоги из распределителя… Вурдалаки… во мраке вурдалаки… ни ответа, ни привета… ночью снег кажется черным… черный снег большой зимы… так темно потому, что вурдалаки напустили мрак… Вот и чудится во мраке…»
– Маша, просыпайся, – голос Пасизо вытащил ее из темного странного сна.
Маша открыла глаза, не сразу поняла, где находится, вскочила на ноги. Мышцы отозвались тягучей болью.
– Тихо, тихо, не нужно так резко вскакивать. Эй, ты что, плакала?
– Нет, – Маша быстро взглянула на себя в зеркало.
Глаза были красные, опухшие, щеки мокрые. Она провела ладонью по лицу, встретила в зеркале тревожный внимательный взгляд Пасизо.
– У тебя что-то случилось?
– Нет-нет, Ада Павловна, все в порядке, просто я, кажется, заснула и приснился дурной сон.
– Сон это пустяки, проснулась и забыла. Главное, чтобы ты не отвлекалась на разные глупости, помнила, кто ты и что ты. Январь уже, считай, пролетел, у нас всего четыре месяца, а на самом деле три, в мае пойдут прогоны для руководства. Вот об этом ты должна думать, а все прочее выкинь из головы.
Маша смиренно кивнула и только сейчас заметила, что нет Надежды Семеновны. Пасизо подошла к роялю, закрыла крышку.
– Я отпустила ее домой, хватит на сегодня, поздно. Ты хорошо поработала.
Маше показалось, что она ослышалась, сон продолжается, но только уже не страшный, а счастливый. Пасизо никогда в жизни ее не хвалила. Других – сколько угодно, ее, Машу Акимову, никогда.
– Ада Павловна, я же запорола все баллоны, не приземлялась, а шлепалась, как сырое тесто, – краснея, пролепетала Маша.
– Пару раз так и было, – Пасизо улыбнулась. – Но если из дюжины баллонов только два получаются плохо, это отличный результат. Ну что ты так удивленно смотришь? Не все же мне орать на тебя, иногда можно и похвалить. Ты мою брань слушаешь с первого класса, тебе всегда достается больше, чем другим. Знаешь почему? Потому что кому дано много, с того много и спросится. У тебя уникальная элевация. Ты зависаешь в прыжке на сто секунд. Никто здесь, в Большом, и никто в Мариинке не может держаться столько времени в воздухе. Это вовсе не значит, что ты лучшая, тебе просто подарена такая способность при рождении. Как говорили в моей дореволюционной юности – ангел поцеловал в колыбели. Редкий, загадочный дар. Когда танцевала Тальони, дирижеру приходилось замедлять темп оркестра, чтобы ее приземление совпало с музыкой. Тальони тоже поцеловал ангел. Никакая наука не объяснит, и научиться этому нельзя, как ни старайся. Дольше всех в полете держался Нижинский.
– Кажется, он сошел с ума, – прошептала Маша.
– Да, но не потому, что умел летать. Ладно, ступай переодеваться, завтра приходи пораньше.
На улице мела метель, ветер сшибал с ног. Снег летел в лицо и казался черным. Маша издали увидела огни трамвая, помчалась к остановке, вскочила на заднюю площадку в последнюю минуту, прошла вперед по вагону, высыпала мелочь в ладонь кондукторши и, случайно взглянув ей в лицо, заметила восковую бледность, грубые морщины, жидкую седую прядь, выбившуюся из-под теплого платка, поверх которого была нахлобучена форменная ушанка. Позади кондукторши сидел старик в ветхом тулупе, запавший рот медленно двигался, то ли жевал, то ли бормотал что-то. Рядом девочка лет десяти, обмотанная рваной вязаной шалью, со взрослыми темными тенями под глазами, дальше мужчина в железнодорожной шинели, небритый, худой, хмурый.
Никогда прежде Маша не замечала отдельные лица в толпе, в транспортной давке, они мелькали, сливались в единую рябую массу. Но сейчас не было ни давки, ни спешки и странно обострилось зрение.
Она чувствовала себя так, будто ее омыли мертвой и живой водой. Сначала история с Катей, тоска, отчаяние – мертвая вода. Потом разговор с Пасизо – живая вода. В этом новом своем состоянии она вглядывалась в лица и видела, какие они хмурые, бледные, словно им не хватает света. Кто-то крадет у них свет и воздух, тянет из них жизненную энергию. Нечто страшное, ненасытное отбрасывает густую удушливую тень, и лица людей становятся серыми, обескровленными. Таким стало лицо Кати после «проверки», которую устроил ей красавчик-блондин. Он и те двое, что были с ним на шикарной даче, – вурдалаки. Патефон, коньяк, икра… Смутные фрагменты кошмара, приснившегося во время короткой передышки в репетиционном зале, сами собой сложились в очередной стишок.
Вурдалаки ходят стадом,
жрут икру и пьют коньяк,
и командует парадом
самый главный вурдалак.
Ни ответа, ни привета,
черный снег большой зимы.
Вурдалак боится света,
человек боится тьмы.
Вот и чудится во мраке,
что кругом лишь вурдалаки,
а людей и вовсе нет.
Перестань, все это враки,
успокойся, это бред.
Трамвай доехал до Мещанской, Маша выскочила, побежала сквозь вьюгу, повторяя про себя последние строчки нового стихотворения. Впервые захотелось записать, но было очевидно, что записывать нельзя, даже на промокашке простым карандашом. Нельзя. Значит, нужно просто запомнить.
Она вошла в подъезд, отдышалась, отряхнула снег. Лампочки опять выкрутили, на лестнице было темно, только немного света сочилось от уличных фонарей сквозь грязные оконные стекла на площадках между этажами. Она поднималась медленно, смотрела под ноги. Вдруг кто-то громко чихнул.
– Будьте здоровы, – машинально произнесла Маша, пригляделась и увидела брата Васю. Он стоял в расстегнутом пальто, в шапке, из кармана торчала свернутая в трубку тетрадь.
– Васька, ты что здесь делаешь?
– Шпиона выслеживаю. Я его давно приметил, ошивается тут постоянно, сволочь троцкистская. Вот он!
За окном, в глубине двора, маячил смутный мужской силуэт.
– Хватит валять дурака, тебе надо уроки делать, – Маша взяла его за руку. – Пойдем домой.
– Отстань! – он вырвал руку. – Сама иди домой, нечего тут командовать. Скажешь родителям, что я здесь, будешь предателем, поняла?
– Не скажу, не бойся. Но, знаешь, мне кажется, наблюдать за твоим шпионом можно и дома, из наших окон открывается точно такой же вид.
– Ага, попробуй понаблюдай, когда свет горит в комнате.
– Так ты погаси.
– Погаси! А мама? Она же дома сейчас. Как я погашу? Вот, кстати, учти, я маме сказал, что иду к Валерке геометрию делать.
