— Так что ты хотел узнать?
Старпом оглянулся, осматривая каюту. Возле иллюминатора незастеленная койка, под ней открытый деревянный ящик с бутылками. Так и есть, как говорил Рябинин, — броские американские этикетки. Тут же умывальник с рукомойником. На полу разбросаны портянки с хромовыми сапогами.
На лице Федорова отображалась напряженная работа мысли. Он понимал, что чего-то он не понимает. И это неведение его пугало. Но молчание затянулось и, решившись, он спросил:
— Ты кто?
— Для тебя Анатолий Михайлович. А еще, юноша, я привык, когда ко мне обращаются на вы.
Особист громко сглотнул, на всякий случай решил не рисковать и обратился, как требовали:
— А откуда вы взялись, Анатолий Михайлович?
— Оттуда… — многозначительно ответил старпом.
И получилось у него это так таинственно и сурово, что Федоров еще больше задумался. Так нагло с ним могли разговаривать только в его ведомстве. Прислали проверить его работу? Или кто-то настучал о его шашнях в исландском порту с американками? По щекам особиста пошли бордовые пятна. А может, он ошибается? Свои бы шифровку прислали, предупредили о проверке. Федоров облегченно вздохнул. Конечно бы предупредили. Там все как родные, пропасть не дадут. Но вдруг на его лице отобразился откровенный испуг. А если незнакомец из Главполитуправления?! Тогда — пропал! Там все идейные, все за чистоту рядов борются.
Федоров покосился на початую бутылку под столом и, как бельмо в глазу, сверкающий стеклом ящик под кроватью. Но решив, что паниковать еще рано, он, выдавив улыбку, попросил:
— А документик можно ваш посмотреть, Анатолий Михайлович?
— Перебьешься!
Точно из политуправления! Наши все любят корочками перед носом помахать. А этот смотри какой скрытный. Что же делать? Сначала нужно узнать, что ему известно.
— А я вас в Рейкьявике не видел. Вы к нам как добирались?
— Сложно добирался. Еще вопросы есть?
А может, не из комиссаров? Те сами любят вопросы задавать, а этот молчит. Или уже все знает?
Федоров побледнел.
Вчера сквозь пьяный туман он, кажется, видел в иллюминаторе эсминец. Вот на нем этот тип и прибыл по его душу! А вдруг ему известно, как он советские медали менял на виски с падкими на сувениры американцами?! Если знает, то мне конец!
Лицо особиста приняло землистый оттенок.
Или своя контора не даст пропасть? Может, попытаться попугать его своими связями?
— Вы, наверное, Анатолий Михайлович, тоже из Москвы?
— Э… — Долгов неопределенно и замысловато покрутил в воздухе пальцами.
— А я в Москве родился. Я в Москве многих знаю. А уж мой отец, так наверное точно всех знает. У нас знаете сколько знакомых в Кремле? У нас на даче до войны сам товарищ Деканозов был. А мой отец еще в ЧК начинал. Так что я потомственный чекист.
Вдруг Федоров подскочил и потянулся к кобуре.
— Как же я забыл вам сразу показать! Взгляните. Меня тоже Родина оценила!
Взяв ТТ за ствол, он протянул пистолет Долгову вперед рукояткой. На вороненой стали золотой гравировкой было начертано: «Тов. Федорову. Пламенному борцу с контрреволюционной гидрой. Меркулов В. Н. Первый заместитель наркома НКВД».
— Видали?! Сам товарищ Меркулов отметил!
Старпом посмотрел на надпись, затем на пухлые и белые пальцы особиста и встал.
— А от меня чего ты хочешь?
— Я? — Федоров растерянно заморгал глазами. — Так это… Я думал, это вы хотели о чем-то со мной поговорить?
— Ладно, пойду я. Мне с командой надо поработать.
Особист растерянно наморщил лоб.
Что он хотел сказать? Причем здесь команда?
И тут его осенило: хочет расспросить о нем матросов! О! Эти ему понарассказывают!
Федоров вскочил и заторопился распахнуть перед старпомом дверь.
— Да чего их слушать? Вы же знаете, какой народ злой! Сами не свои, дай только честного человека оговорить.
Долгов остановился, занеся ногу через комингс, и внимательно посмотрел на особиста.
Чего он несет? Кого оговорить?
О чем поговорили, он так и не понял. Но, чтобы не показать свое неведение, многозначительно произнес:
— Разберемся.
И от этого у Федорова екнуло сердце. Он плотно закрыл дверь в каюту и плеснул в стакан из початой бутылки. Глотнув и скривившись, полез в карман в поисках сушеного финика. Так закусывать виски его научили американцы. Затем, достав из сейфа шифровальную книгу, он начал составлять донесение в Москву.
Спрятавшись за бухтой с кабелем, Долгова поджидал Рябинин.
— Ну что, Анатолий Михайлович, пронесло? Ребята только и говорят, как вы его за капитана осадили. Правильно! Поделом ему! Ну, а что Федоров?
— А что Федоров? — Долгов безразлично пожал плечами. — И чего вы его так боитесь? Я таких придурков сотню умудряюсь держать в кулаке, и ничего.
Рябинин замер с раскрытым ртом, затем восхищенно произнес:
— Сотню? Сотню гэбэшников в кулаке! Вот это сила! Я ребятам расскажу, вот обрадуются.
— Да о чем рассказывать, Вася? Тоже мне подвиг. А чего ваш Федоров хотел, я так и не понял.
Долгов посмотрел на гладкий голубой ковер воды с бледно-зелеными холмами айсбергов на горизонте.
— Василий, сколько сейчас времени?
— Склянки пробили полдень. А что?
— Ничего. Смотрю, чтобы немцев не прозевали.
— Не прозеваем. Надо поглядывать на эсминец за кормой. У него локатор есть. Если поднимет полосатый желто-голубой флаг, значит, воздушная тревога. Ребята говорят, час назад разведчика в небе видели. Это, конечно, плохо.
— Да, это очень плохо. Немцы порядок любят и уважают распорядок дня. Сейчас экипажи пообедают, чтобы не лететь на голодный желудок, а к ужину уже будут над нами.
— Ой! Не накаркайте, Анатолий Михайлович! Утром, знаете, как страшно было! А впрочем, что я вам говорю. Вы же сами знаете. Я вот даже не представляю, что бы делал, если бы в наше судно торпеда попала.
— Нам, Вася, вечером надо друг друга держаться. Ты уж будь, пожалуйста, рядом.
— А что будет вечером?
— Сказал же тебе! Налет будет.
— Да с чего вы взяли?
— Чувствую я, Вася, чувствую.
Долгов отвел Рябинина в сторону и подтолкнул в проход между бортом и стоявшим на палубе коричневым контейнером. Сжав пальцами локоть матроса, старпом голосом, которым он привык командовать у себя на лодке, сказал:
— Как поужинаем, так чтобы от меня ни на шаг. Ты меня понял?
