— Я ее совсем не помню. И ты никогда не рассказывал. Слыхал, что ее отец был знатным грандом…
— Ни к чему это тебе. А впрочем, до рассвета еще далеко, слушай. Да, знатным вельможей был ее батюшка. Мать твоя, Мария, рассказывала, что в молодости он даже заслужил право не снимать шляпу перед королем. Но потом попал в опалу, обнищал, продал земли и решил попытать счастья в Новом Свете. Да, на их беду, уже я в этих водах гулял. Вот и пересеклись наши пути. Мне тогда было все равно, кого грабить — хоть англичан, хоть братьев-испанцев. А отец ее долго отбивался и не желал сдаться. Разозлил меня очень. Я их тогда всех на дно отправил, только дочь его пощадил. Красива Мария была, хоть картины пиши. Я от нее вовсе голову потерял. Купил ей дом на Эспаньоле. Мечтал, что будет меня ждать да радостно встречать с добычей. Но строптива твоя мать была безмерно. Все мне простить не могла, что родни ее лишил. Немного поутихла, когда ты родился. Меня ненавидела, а тебя обожала. Тряслась над тобой, как над бесценной вазой. Все портреты твои вышивала, аж тошно было. Я-то все реже у нее появлялся, сам знаешь — море затягивает. А один раз вернулся, а ты сам уже иглой шьешь! Тьфу! Позор один! Ладно уж, что грамоте тебя обучала, да все молитвы вы с ней распевали. Ну а после этого на тебя осталось только платье надеть! Как я тогда бушевал! Ну и решил забрать тебя с собой. Мы тогда как раз логово на Бенито основали. Я уже Карлоса сюда перевез, к Соломону на воспитание, и тебя хотел. Вот только море в тебе разбудило такую страсть, что до сих пор тебя с палубы не выгнать. И команда тебя признала сразу. Вспомни, ведь тебе платили не как положено юнге — половину доли, а полную долю, как полноценному матросу! И не потому, что ты капитанский сын, а потому, что пользы от тебя было больше, чем от иного матроса. А ведь тебе было всего восемь годков. Я, если хотел тебя найти, сразу голову на мачты задирал. Бывало, в шторм с ног валишься, а в трюм тебя не загнать, вместе со всеми канат тянешь…
— А что с ней сталось? — перебил отца Пабло.
— С ней? Не знаю… Поговаривали, что, когда я тебя забрал, она то ли утопилась, то ли отравилась.
Дон Диего насупился, уж очень ему не понравился вопрос Пабло.
— А может, ты жалеешь, что не остался со своей матерью? Натянул бы на себя рясу и бился бы сейчас лбом о пол в какой-нибудь деревенской церкви или пристроился писарчуком на фазенде местного плантатора. Ты об этом жалеешь?!
Губернатор пытался рассмотреть в темноте лицо молчавшего сына. Он ожидал, что Пабло будет спорить и переубеждать, что отец не прав. Но Пабло продолжал упрямо молчать. И от этого дон Диего начинал злиться:
— Не молчи! Ты хотел узнать о своей матери? Ты узнал. Но если ты затаил на меня обиду, потому что пяльцы и нитки тебе дороже ударов волн в борт корабля, то об этом я имею право знать! Говори!
— Я совсем не помню ее лицо, — со вздохом произнес Пабло. — Помню руки. Когда она учила меня грамоте, то водила пальцами по буквам. Я помню тонкие и длинные пальцы. А еще я помню, что когда ты забрал меня на корабль, то обещал, что мы будем приплывать к маме. Ты меня обманул.
— Не неси вздор, Пабло! Ты, как и Карлос, не видишь главного! Учу вас, учу — не мельчите, будьте выше мелочей. Ставьте перед собой такие цели, чтобы дух захватывало! И шагайте к ним через трупы, друзей и кровавые пузыри на собственных ладонях! А мелочи оставьте тем, кто душонкой мелок.
— Не так давно ты говорил, отец, что мелочей не бывает, — усмехнулся Пабло.
— Ничего ты не понял. И не лови меня на слове. — Дон Диего рывком развернул сына лицом к себе и, сверкнув глазами, произнес: — Вот ты пожалел Гаспара, спасти его решил. Друга пожалел! И что же? А то, что Гаспар сейчас проклинает тебя! За те пытки, на которые ты его обрек. За то, что он стал предателем и сейчас ведет врагов к нашему острову, и за то, что ты, его друг и капитан, оказался таким слабым и жадным! Жадным на пулю, о которой он сейчас мечтает. А если бы ты был выше этих мелочей, то сейчас со мной делил бы добычу, а не думал, как ее защитить от англичан, призывая отца на помощь.
Дон Диего налил себе полный бокал вина. Выпив залпом и уже успокаиваясь, он продолжил:
— Много говоришь о дружбе. Ты мне о любви еще начни рассказывать! А настоящий друг не знает таких слов. Они у него костью в горле становятся. Был у меня настоящий друг.
— Да знаю я эту историю! — скривился Пабло. — Фернандо, отец Кармен. Его убили в бою, а ты в память о вашей дружбе взялся ее растить. Уж не раз слышал, отец.
Пабло посмотрел на разгорающийся костер перед кухней. Спорить с отцом не хотелось. Но иногда ему казалось, что в своих наставлениях и учениях отец так увлекается, что теряет чувство реальности и вся его словесная ахинея, построенная на противоречиях, граничит с маразмом.
— Ничего ты не знаешь. — Дон Диего улыбнулся, довольный, что сумел добиться от сына хоть какой-то реакции и отвлек от воспоминаний о матери. — Я полдня провалялся в кровати, а ты сна не заслужил. Так что придется тебе выслушать и эту историю. И заметь, ты ее услышишь первым. Никому не рассказывал, да, видно, старею. Часто Фернандо вспоминаю, не хватает мне его. Ну так слушай.
Дон Диего с наслаждением развалился в заскрипевшем кресле и, улыбнувшись, начал рассказ:
— Из всего, что ты знаешь, правда только то, что Фернандо был отцом Кармен и моим другом. Настоящим другом. В то время, когда я только приплыл в эти края, он уже успел побывать в плену у англичан и люто после этого их ненавидел. Хотя был всего на год меня старше. Эту ненависть я взял у него в наследство. Все мы с ним делили поровну — и добычу, и потери, все пополам. И даже корабль позже был у нас один на двоих. Оба считали себя капитанами и никогда об этом не жалели. В кабак только вдвоем. А как мы с ним дрались! Бывало, нахлещемся джина так, что на ногах стоять не можем, упремся спина к спине, и никто нас одолеть не может. Только кулаки наши в разные стороны разлетаются да зубы свои и чужие. Эх, Пабло, позадиристей мы были, чем вы с Карлосом. Единственное, за чем мы ревностно следили, чтобы в бою один другого не обогнал да врагов больше не нарубил. А еще: больше, чем себя, друг друга оберегали. Бывало, сам саблей отбиваюсь, а по сторонам смотрю — не целится ли кто в Фернандо. И он также. Баб никогда не делили, и в этот огород друг другу не заглядывали — это было святое. Несколько лет так вместе повсюду и плавали, пока не попали в крепкую передрягу. Увязались за нами испанцы. Да так увязались, что куда тем англичанам. Матерые конкистадоры! За золото готовы зубами глотки рвать! А шлюп наш еле на плаву держался. Дно обросло, паруса ядрами разорваны, не уйти. Думали бой дать, да куда там. Команда наша — два десятка портового отребья, от одного вида блестящих доспехов от страха тряслись. Да и больше их было раза в три. Решили мы тогда с Фернандо на сушу выброситься и в джунглях скрыться. Солнце уже садилось, и берег рядом был, наверное, спаслись бы, да только в спешке и сумерках не заметили, что все побережье утыкано рифами. Крепко мы тогда сели на камни. Дно пробито, в трюме вода, шлюп наш ко дну не пошел только потому, что между рифами застрял. Решили вплавь до берега добираться, но испанский капитан разгадал наш план. Высадил солдат на шлюпках и отрезал нам путь к спасению. Оказались мы в кольце — в море галеон стоит, на берегу костры горят. Испанцы не торопятся, видят, что деваться нам некуда. Близко не подходят, боятся тоже на камни сесть. Да и пушек наших опасались, не знали, что пороховой погреб уже под водой у нас был. Стали они на якорь и прислали к нам парламентера с предложением — если команда к утру выдаст капитана, то сохранит себе жизнь. А капитана подвесят в железной клетке у входа в порт на устрашение другим. Казнь, я тебе скажу, Пабло, жуткая и позорная. Железные обручи стягивают тебя так, что ни рукой, ни ногой не пошевелить. А чайки клюют твои глаза, голову, тело. И висишь так несколько дней, пока с жизнью распрощаешься. Но и после этого еще не все. Обмажут смолой, чтобы еще года три провисел на устрашение другим, пока кости из клетки не посыплются.
